Мессия очищает диск

Святая Сестрица уже переоделась с дороги. Сейчас на ней была газовая светло-коричневая кофта с креповой каймой вокруг ворота и юбка из лощёного шёлка, из-под которой выглядывали атласные туфельки. Причёску же украшали серебряная с чернью сетка и перья зимородка — а выглядела госпожа по крайней мере лет на десять моложе.

Последнее мало удивило Змеёныша — он-то выглядел моложе по меньшей мере вдвое с хвостом по отношению к своему истинному возрасту.

В руке госпожа держала богато изукрашенный цин.

Пройдясь по комнате, Святая Сестрица уселась за низкий, отделанный мрамором столик и, не говоря ни слова, стала глядеть на лазутчика поверх бронзовой курильницы.

— Позволено ли мне будет спросить, — после явления призрака голос плохо слушался лазутчика, и звук вышел сиплым, — когда явится мой наставник?

Зажурчал, потёк, наполнил комнату тихий смех.

Госпоже было весело.

— Наставник? — игриво переспросила она. — А в чём же он тебя наставляет, мой милый инок?

— В Учении, — со всей возможной твёрдостью ответил Змеёныш. — В Учении и… во многом другом.

— Но ведь не подобает в постижении Учения, а также «многого другого» пренебрегать и прочими способами раскрытия сокровенной сути? — мурлыкнула Святая Сестрица, беря звучный аккорд на своём цине. — Хочешь, я спою тебе сутру? Священную сутру как раз для таких милых иноков, как ты?

И запела, умело аккомпанируя себе:

Детина, прямо скажем, лучший сорт:
То в обращенье мягок он, то твёрд;
То мается-шатается, как пьяный,
А то застынет вроде истукана.
Ютится он в Обители-у-Чресел,
Два сына всюду неразлучны с ним,
Проворен и отзывчив, бодр и весел,
Красотками он ревностно любим.

Нельзя сказать, чтобы Змеёныш Цай не слышал этой сутры раньше. Её не раз певали девицы во многих чертогах луны и дыма, прежде чем приступить к ублажению гостя — то есть к игре с тем самым замечательным детиной, о котором шла речь в песенке.

Но здесь и, главное, — от кого!..

— Ну как, нравится тебе моя сутра? — Святая Сестрица порывисто встала, оставив цин на столике, и подошла к лазутчику. — Это ещё что, милый мой монашек! Мы с тобой сейчас познаём Учение, что называется, трижды со всех сторон! Ах, как долго я томилась, как долго ждала, о юный инок!.. Ты не можешь представить себе, у тебя не хватит воображения… и что бы ни говорил старший братец Ян — эта ночь моя!

Змеёныш отшатнулся — ему показалось, что сквозь аромат притираний и благовоний вдруг осязаемо потянуло мертвечиной.

Кровать разделила лазутчика и госпожу.

Святая Сестрица расхохоталась; Змеёныша покоробило от этого смеха.

— А если я возьму ивовый прут? — непонятно спросила она, обращаясь к напрягшемуся лазутчику. — Если я возьму ивовый прут и сделаю из него фигурку мужчины?!

И в руке Святой Сестрицы невесть откуда появился жёлтый ивовый прут, через мгновение превратившийся в крохотное подобие Змеёныша.

— Я свяжу ему члены сорока девятью шёлковыми нитями, я покрою ему глаза лоскутом кровавого шёлка… сердце наполню полынью, руки проткну иглами, ноги склею смолой…

Змеёныш почувствовал, как тело отказывается ему служить — впервые за всю жизнь.

Нет — во второй раз; первый был во время приступа, чуть не отправившего его на тот свет, после которого лазутчик принялся «сбрасывать кожу».

— Я напишу киноварью заветный знак и прикажу: с полынью[57] в сердце обрати на меня свою любовь, с иглами в руках не шевели даже пальцем во вред мне, со склеенными ногами не ходи куда не надо, с завязанными глазами не смотри по сторонам…

И когда Святая Сестрица, смеясь, подошла к лазутчику — Змеёныш не смог двинуться с места.

Неукротимое желание охватило его, плоть восстала, набухла, требуя немедленного удовлетворения; сладко заныло в паху, и чей-то голос забубнил прямо в уши, хихикая и сопя:

Уточка и селезень сплели шеи — на воде резвятся. Феникс прильнул к подруге — в цветах порхают. Парами свиваясь, ветви ликуют, шелестят неугомонно. Алые губы жаждут поцелуя, румяные ланиты томятся без горячего лобзанья. Взметнулись высоко чулки из шёлка, вмиг над плечами возлюбленного взошли два серпика луны. Упали золотые шпильки, и изголовье тёмной тучей волосы обволокли…

Хламида сползла с Цая, горячее тело прижалось к нему, обволокло, повлекло к ложу — а в ушах всё смеялся чужой, навязчивый голос, повизгивал зверем в течке:

Любовники клянутся друг другу в вечной страсти, ведут игру на тысячи ладов. Стыдится тучка, и робеет дождик. Всё хитрее выдумки, искуснее затеи. Кружась, щебечет иволга, не умолкая. Страстно вздымается талия-ива, жаром пылают вишни-уста. Колышется волнами нежная грудь, и капли желанной росы устремляются к самому сердцу пиона…