Мессия очищает диск

Словно удар курительной трубки из одеревеневшего корня ма-линь обрушился на теряющего сознание Змеёныша, и на какое-то мгновение он почти пришёл в себя. Не заботясь ни о чём — ни о сохранении личины, ни о жизни Святой Сестрицы, — лазутчик вцепился обеими руками в обнажённые плечи госпожи, рядом с точёной шеей, большими пальцами нащупал точки «ян-чжень» над ключицами, средними же упёрся в основание черепа и тройным посылом ударил всем внутренним огнём, какой у него ещё оставался. Навалившееся следом изнеможение лазутчик отшвырнул в сторону, как отбрасывают надоедливого щенка; госпожа вздрогнула, лицо её неуловимо исказилось, ощерилось белоснежными зубами, заострилось, будто у животного…

Пальцы Змеёныша опалило страшным холодом — словно в подтаявший лёд сунул.

Святая Сестрица стояла перед ним и улыбалась.

Искусство Змеёныша было бессильно — ибо нельзя убить неживое.

— Нет уж, милый мой инок, — глухо пробормотала госпожа (видимо, ей тоже крепко досталось). — Нет, дорогой мой, ты всё-таки будешь меня любить… а там придёт черёд и твоего наставника.

В следующую секунду лазутчик был опрокинут на кровать, и срывающая последние остатки одежд госпожа вспрыгнула на Змеёныша сверху.

Цай почувствовал, что умирает.

«Лазутчики жизни — это те, которые возвращаются!» — толчком ударило изнутри.

Прости, судья Бао…

8

— Ах ты, потаскуха! — гневно плеснуло от двери.

Змеёныш ощутил, что не в силах пошевелиться — но убивающая тяжесть слетела с него.

Преподобный Бань негодовал. Мало того, что вместо предложенного совместного моления монаха сперва уговаривали выпить вина, после целое сонмище служанок норовило потереться о шаолиньского иерарха то пышной грудью, то пухленьким бочком, а сановный негодяй, инспектор Ян, только посмеивался и предлагал не стесняться — так ещё и эта дрянь насилует доверенного Баню юного инока!

— Пакость! — Монах замахнулся, чтобы отвесить наглой девке затрещину, но рука его была перехвачена.

Святая Сестрица цепко держала Баня за запястье, и монах вдруг понял отчётливо и страшно — не вырваться.

Стальной обруч.

Как в государевых казематах.

— Бритый осёл! — зашипела женщина, брызжа слюной. — Ты… ты смеешь?! Что ж, ты ещё будешь молить меня о пощаде, ты будешь ползать на брюхе и взывать к своему Будде, чтобы он выбрался из Нирваны и спас твоё тело от моих игр! Лови, сэн-бин!

Ладони Святой Сестрицы с нечеловеческой скоростью простучали по груди монаха — так бьёт лапами кошка или лиса, — и преподобного Баня швырнуло через всю комнату, ударив спиной о стену.

Смех.

Звериный и человеческий одновременно.

Такой удар сломал бы обыкновенному человеку позвоночник.

Но монах встал.

Голая женщина обеими руками сжала свои груди — и из набухших тёмно-вишнёвых сосков брызнули струи кипящего молока. Монах пытался увернуться, но жидкость хлестала со всех сторон, прижимая к полу, опаляя, сшибая наземь…

Смех.

Монах встал.

Курильница в виде журавля пролетела через всю комнату, и острый клюв вонзился преподобному Баню под ключицу. К счастью, неглубоко. Тут же сверху обрушился сорвавшийся полог, всей тяжестью ударив по плечам; смех гулял по комнате, отражаясь от стен, и любопытный месяц за окном отшатнулся в ужасе.

Монах встал.

А на лице Святой Сестрицы отразилось изумление.

— Держись… — прохрипел Змеёныш, пытаясь сползти с проклятого ложа. Тело пронзали тысячи невидимых игл, сознание мутилось, кожа словно плавилась, мышцы то вспенивало острой болью, то отпускало, бросая в пот. «Приступ!» — обречённо подумал лазутчик.

Приступ для него означал то же, что и похоть Святой Сестрицы, — смерть.

Но совсем рядом, под убийственный смех твари, в который уже раз падал и вставал монах из тайной канцелярии, сэн-бин с клеймёными руками, наставник и насмешник, — падал и вставал, не давая проклятой блуднице приблизиться к беспомощному Змеёнышу.

Падал.

И вставал.

Пол изо всех сил пнул лазутчика в лицо, вкус солёной крови на миг вырвал из мглы беспамятства, отрезвил, облил пылающий мозг прохладой.

— Держись…

Изогнувшись перебитым червём, лазутчик непослушной рукой дотянулся до Святой Сестрицы, и ладонь его мёртвой хваткой сжала стройную женскую лодыжку. Точка «сань-ху» была такой же ледяной, как и предыдущие, но Змеёныш и не ждал иного: он гнал в отдающую мертвечиной пропасть последние искры, последние, судорожные, за гранью плотского бытия. Пальцы лазутчика были твёрдыми и беспощадными, как трубка из корня ма-линь, трубка покойной бабки Цай — и в чужом леднике что-то треснуло, нехотя стало плавиться, потекло каплями, солёными, как кровь, как слёзы, как пот…

Святая Сестрица охнула и припала на одно колено.

Взгляд её, полный безмерной ненависти, полоснул по Змеёнышу, и лазутчик обмяк у ног госпожи.

Зато встал монах.

И курильница, похожая на журавля или на патриарха обители близ горы Сун, смоченная кровью выжившего в Лабиринте Манекенов, с маху ударила в голову твари.

Заставив отлететь назад.

Хотя бы на шаг от поверженного Змеёныша.