Месопотамия

Марат умер во сне.
В начале марта, уже по весне.
Когда тают снега,
когда реки оставляют свои берега,
как дети оставляют родительский дом,
перезимовавши в нем.

Марат тренировался на «Спартаке»,
делал «солнышко» на турнике,
отточил технику, ходил с серьёзным лицом,
в полусреднем весе был лучшим бойцом.
Всегда спокоен, не на рывке.
Носил наколку с Фиделем на левой ноге.

Имам говорил, стоя над ним:
«Пророк ни грустным не был, ни злым.
Он знал, что зло пожирает зло.
Как будет, так будет. Что было – прошло.
Теперь и Марат готов рассказать,
нарушен ли им Закон.
Пророк изобрёл пневмонию
как раз для таких, как он».

Маратова мама молчала. Молитва была горька.
И брат Марата слушал молитву, словно издалека.
И когда имам положил ладонь на его плечо, чтобы сказать:
«То, что исчезло, однажды вернётся сюда опять»,
«Ничего не исчезло, – ответил имаму брат. –
Я возьму себе капу, с которой дрался Марат.

Я знаю, он больше не мог оставаться среди живых.
Каждое утро он дрался против химер своих.
Каждый день разбивал он в кровь кулаки, будто вовсе неутомим.
И каждый вечер он чувствовал, как звёзды гаснут над ним.

Лишь самым отважным дано шагнуть за эту границу дня.
Кто видел Марата на ринге, тот понимает меня.
Как может исчезнуть всё то, что есть?
Что будет с ним делать тот, кто дал нам любовь и честь?

Ичезнет разве что страх, вчерашним костром дымя,
а всё остальное достанется младшим братьям, таким, как я,
что разбивают себе сердца,
но стоят до конца».

Брат отошел, не заплакав едва.
Он был младше на год или два.
Марата считал учителем –
старшим, мудрым, большим,
постоянно всюду ходил за ним.

А теперь вот молчал в стороне, не поднимая глаз,
и еле сдерживал слёзы, очевидно, стесняясь нас.
Когда выносили тело, снег повалил, живуч.
Прямо к нашим ногам падал из темных туч.

Шёл впереди имам, на призрака смахивал он.
Начало марта на кладбище – не самый лучший сезон.
Жещины плакали, а мужчины всё шли гурьбой,
чувствуя, как над ними звезды гаснут одна за другой.

* * *