Мешуга

—   Ложь, самообман, чепуха, — сказал Леон. — Они просто знают, что после смер­ти все кончится. Даже пророк Моисей не хо­тел умирать. Он принялся просить Бога поз­волить ему пожить еще год, еще неделю, еще день. Это правда, Ареле?

—   Так сказано в Мидраше.

—   Сам Мидраш тоже боится смерти.

—   Если все боятся, почему же в каждом поколении сотни тысяч, даже миллионы, солдат отправляются на войну? — спросил я. — В мире никогда не было недостатка в желающих повоевать из-за малейшего пус­тяка. Не так давно семь миллионов немцев отдали свои жизни за Гитлера. Миллион американцев рисковали жизнью, чтобы вое­вать с Гитлером и Японией. Если какой-ни­будь демагог поднимется сегодня и призо­вет к войне против Мексики или к захвату Филлипинских островов, не будет недостат­ка в добровольцах, страстно жаждущих по­следовать призыву. Как вы это можете объ­яснить?

Леон Крейтл нахмурил брови.

—   Каждый думает, что умрет другой, а не он... Ну, а каково ваше объяснение?

—   Где-то в глубине души человек знает, что от него что-то останется.

—   Что останется? Кости. В конце концов даже они сгниют. Чепуха.

—   Война это инстинкт, — сказала Стефа. Наша дискуссия происходила у нее на кухне, и все это время Стефа гладила носовые плат­ки и свое белье. Она поставила утюг на металлическую подставку и добавила: — Если ты не отправишься на войну, твой враг при­дет к тебе. В любом случае ты лишишься жизни. Мужчины все сумасшедшие.

—   Теперь женщины тоже становятся солдатами — воюют точно так же, как мужчины, — сказал я.

Когда пришло время прощаться с Леоном и Стефой, я расцеловал их обоих. Между на­ми возникла близость, которой больше не было между мужем и женой. Стефа соглаша­лась с Леоном, что когда-то она была моей любовницей. И Леон, со своей стороны, заявлял, что надеется, что я женюсь на его жене после его смерти. Он предлагал опубликовать мои работы на идише, но я никогда не принимал эти предложения. Теперь уже кни­гу на идише невозможно было издать без до­тации, и все это казалось мне бессмыслен­ным. Перед тем как уйти, я торжественно пообещал посетить их в Майами-Бич. Через два года мне исполнится пятьдесят, а я уже чувствовал себя стариком. Я пережил две мировые войны, вся моя семья была уничто­жена, женщины, с которыми я был близок, превратились в кучки пепла. Народ, о кото­ром я писал, был мертв. Я превратился в ис­копаемое давно вымершей эпохи. Когда мой редактор приглашал меня на литературный вечер, более молодые гости спрашивали: «Вы еще живы? Я думал, что...». И извинялись за свою ошибку.

Как быстро развиваются отношения, и как быстро все кончается. Только несколько месяцев назад началась наша связь с Мириам. Мы были охвачены пламенем страсти, но сейчас, в январе, все это казалось принадлежащим далекому прошлому. Я был уверен, что Мириам останется с Максом в Израиле. Слава Богу, он был жив, несмотря на боль­ное сердце. Теперь он страдал еще и от диа­бета. Мириам не могла, да и не хотела оставить его одного в таком состоянии. Он бы давно умер, если бы не Хаим Джоел Трейбитчер. Трейбитчер буквально взял Макса в свой дом. От Мириам и от других людей доходили слухи, что между этим благородным человеком и его новой женой, которая чаще находилась в Америке, чем в Тель-Авиве, нет согласия. У нее были сыновья, дочери, невестки, зятья, внуки и внучки. Она ездила на курорты и руководила собственным бизне­сом. Слияния ее судьбы с судьбой ее мужа никак не получалось. У каждого из них были свои взгляды на будущее. У нее было множе­ство наследников, а Трейбитчер намеревался оставить свои деньги еврейскому государству и различным благотворительным обществам. В дополнение ко всему, его жена постоянно впутывалась в судебные тяжбы. Обо всем этом мне рассказывала в своих письмах Мириам. Сама она поступила в Иерусалиме в университет, где благосклонно отнеслись к ее диссер­тации и обещали дать стипендию для защиты докторской степени. Надо было только сдать определенные курсы по ивриту и еврейской истории.

Мириам писала мне длинные письма, но я отвечал короткими записками. Пока Макс жив, она его не покинет. Их отношения превратились в платонические и стали ближе, чем раньше. Довольно странно, но Хаим Джоел Трейбитчер тоже по-своему влюбил­ся в нее, и теперь у нее было два старика, а не один. Мириам писала:

«Не смейся, Баттерфляй, но эта ситуация мне очень нравится. В моей жизни было до­статочно секса и разврата. У меня развилось чувство глубокого уважения к пожилым мужчинам. Они привлекают меня больше, чем студенты и молодые преподаватели, ко­торые пытаются флиртовать со мной. Макс для меня все — и отец, и муж.