Мешуга

Сначала Прива запрещала мне упоминать имя Мириам. Она называла Мириам «эта девушка».[203] Однако, когда мы сидели за доской Оуджа или вокруг маленького сто­лика, имя Мириам частенько подкрадыва­лось к нам. Трафарет, который двигался над буквами, сообщал нам, что Макс разочаро­вался в Мириам и что она обманывает его (а также меня) с Хаимом Джоелом Трейбитчером. Прива воскликнула:

—   Не следует испытывать такой шок! Развратница всегда остается развратницей.

Прива и я все еще обращались друг к дру­гу на «вы». С другой стороны, я и Цлова настолько перестали стесняться и так распустили языки, что Прива заявила:

—   Ребята, хватит ломать комедию.не дура. Вы выпустили кота из мешка.

Стол, доска Оуджа и гадальные карты в известном смысле узаконили наши отноше­ния. Однажды вечером, когда свет был вы­ключен, и только маленькая красная лампоч­ка, которую мы использовали во время сеансов, мерцала в темноте, планшет сооб­щил нам, что Мириам была капо. Прива спросила: «Где?», и планшет образовал сло­во «Штутгоф». Прива продолжала спраши­вать, как Мириам вела себя, и планшет начал скакать с необыкновенной скоростью и об­разовал слова: «Хлестала кнутом еврейских девушек, затаскивала детей в газовые каме­ры». Далее планшет открыл нам, что Мириам была любовницей эсэсовского офицера, ко­торого звали Вольфганг Шмидт. Я никогда по-настоящему не верил, что столиком или доской Оуджа движут потусторонние силы, потому что я чувствовал, как Цлова ногами приподнимает столик. Ее колено не раз стукалось о мое. Как эти две женщины маневри­ровали планшетом и заставляли его двигать­ся по их командам, я так и не понял. Я всегда был согласен с Хоундини, что все без исклю­чения медиумы жульничают. Руки Привы ча­сто тряслись; она страдала болезнью Паркинсона. Как могла женщина в ее состоянии управлять планшетом над доской с буквами? В тот вечер планшет носился зигзагами, как будто его таскала некая сила. Я закрыл глаза и в красноватой темноте передо мной материа­лизовалась фигура Вольфганга Шмидта: ог­ромный наци с покрытым оспинами лицом, со свастикой на рукаве, с пистолетом у бедра и хлыстом в руке. У него были маленькие и блес­тящие глазки, шрам на лбу и торчащие, как у бо­рова, короткие светлые волосы. Я слышал, как он грубым голосом орал на Мириам. У меня бы­ло отчетливое чувство, что все это я видел и слышал раньше, во сне или перед пробуждением.

По ночам (когда я спал один) я часто просыпался, мучимый мыслями о своей литера­турной работе. Некоторые рассказы и роман, уже напечатанный в газете, залеживались в моих чемоданах. Но какой издатель станет публиковать длинный роман неизвестного автора, которому уже под пятьдесят? Мой ранний роман, изданный на английском, по­лучил благоприятные критические отзывы, но продавался недостаточно быстро. Я разви­вал свой успех, переписывая рукопись. Вклю­чил эпизод, происходивший в Швейцарии, а так как совесть не позволяла мне писать о стране, которую никогда не видел, то я по­ехал в Швейцарию, прежде чем закончить книгу. Путешествие стоило мне в три раза больше, чем гонорар, который я получил. Из­датель отказался выпускать второе издание романа. Он даже сказал мне, что набор «выб­рошен в переплавку».

Мысль начать все сначала, преодолевая сложности перевода с идиша, повергла меня в ужас. Один голос во мне говорил: «Слиш­ком поздно, это выше твоих сил». Я был в се­редине написания другого романа, который требовал каждой унции моей литературной энергии. Тридцать или сорок тысяч читате­лей читали его ежедневно, большая часть из них — польские евреи, знакомые с каждым городом, улицей и домом, которые я описы­вал. Малейшая ошибка — и я получал десят­ки, а то и сотни писем. Мои описания секса или жизни уголовного мира вызывали про­тесты раввинов и лидеров еврейских общин, которые утверждали, что я подливаю масла в огонь антисемитизма, смущаю и бесчещу жертв Гитлера. Зачем нужно миру неевреев знать о еврейских ворах, мошенниках, суте­нерах, проститутках, когда все они уже заму­чены? Почему бы вместо этого не писать о правоверных евреях, раввинах, хасидах, школярах, набожных женщинах, целомудренных девицах? Правда, у меня встречались и так называемые положительные типы, но время требует — так утверждали авторы писем, — чтобы еврейский писатель подчеркивал ис­ключительно хорошее и святое.