Мешуга

—   Ты знаешь, что можешь оставаться здесь столько, сколько тебе потребуется. Комната Франки свободна, и она теперь твоя. Можешь здесь питаться и спать. Не бойся, я тебя не изнасилую.

—   Я и не боюсь.

—   За тобой кто-то следит, тебя пресле­дуют?

—   Нет, но мне надо спрятаться на не­сколько дней.

—   Мой дом — твой дом. Леон предан тебе даже больше, чем я. Почему, я никогда не узнаю. Это может звучать странно и дико, но я могу отречься от тебя, а он нет. Сегодня он называл тебя моим любовником. Иногда он говорит «твой второй муж». Он убедил себя, что когда-нибудь, когда он покинет нас, мы с тобой бросимся под свадебный балдахин.

—   Он несомненно переживет меня.

—   Я тоже так думаю. Что я могу сделать для тебя сейчас?

—   Ничего. Мне нужен только отдых.

—   Иди в комнату Франки и отдыхай. Я не стану больше задавать тебе вопросов.

—   Стефа, ты самый лучший человек, кого я знаю.

—   Лжец, негодяй!

—   Я должен поцеловать тебя!

—   Если должен, так должен.

Я удалился в комнату Франки, где было ок­но, выходящее в парк, и полно солнца. В ком­нате были кровать, письменный стол, книж­ные полки. Франка развесила по стенам фотографии кинозвезд, а также портреты своих дедушек, бабушек и тети, которая умер­ла молодой от того, что слишком много танце­вала. На одной из стен я заметил фото моло­дого польского офицера на лошади — это был Марк, отец Франки.

В тот день было почти решено, что я пере­еду жить к Стефе и Леону. Несмотря на мои протесты, Стефа объявила, что она хочет добавить в комнату Франки софу и еще комод для моих книг, рукописей и выпусков моих романов, вырезанных из газеты. Леон соби­рался сделать мне подарок — новую пишу­щую машинку с еврейским шрифтом. При каждом удобном случае он повторял одно и то же: поскольку предопределено, что после его смерти я стану новым мужем Стефы, почему бы не начать сейчас?

—   Вы будете избавлены от того, чтобы молить о моей смерти, — сказал Леон, и Стефа отпарировала:

—   Если эти глупые фантазии доставляют тебе удовольствие, продолжай мечтать.

Свои еженедельные выступления на радио я заранее записывал на магнитофон, но в понедельник оказалось, что мне надо зайти в редакцию газеты. Я позвонил молодому человеку, который принимал почту и отвечал на телефонные звонки, и он сказал, что в мое отсутствие ко мне приходило множество людей, жаждавших советов. Он определил их количество сравнением с забитой покупателями булочной. Кроме того, в понедельник после завтрака я собирался зайти к себе на Семидесятую-стрит и забрать оставленные там рукописи. Я обещал Стефе отказаться от этой комнаты и вернуться к ним. Я сказал, что собираюсь платить за питание, но муж и жена ответили, что я их оскорбляю. Именно теперь, когда я стал зарабатывать прилич­ные деньги и даже ухитрялся откладывать кое-какие суммы в банк, я почувствовал, что превращаюсь в нахлебника. Леон начал на­мекать, что он перепишет свое завещание, сделав меня и Стефу своими душеприказ­чиками. Я запротестовал, но он жестко от­ветил:

—   Это завещание, а не Ваше.

Стефа проворчала:

—   В восемьдесят лет он начинает вести себя, как ребенок.

День обещал быть жарким. У меня по-прежнему не было ни ключей, ни чековой книжки. Но я знал, что Мириам жива. В воскресенье я набрал ее номер и повесил трубку, услышав ее голос. Может быть, Стенли был с ней, сделав ее пленницей в квартире. Возмож­но, он заставил ее помириться с ним. Вновь я поклялся не иметь больше дела с Мириам — ни с ней, ни с Максом Абердамом, который, вероятно, был уже в Польше. Получить еще одну чековую книжку и новый ключ от инди­видуального бокса в банке можно было бы с легкостью. Фортуна мне улыбалась — не ус­певал я потерять одну опору, поддерживаю­щую мое существование, как появлялась другая. По правде говоря, это происходило исключительно потому, что я никогда не мог положить конец каким-либо отношениям. Что бы я ни начинал, кажется, это оставалось со мной навсегда, как в моем творчестве, так и в жизни.

Когда я подошел к меблированным комнатам на Семидесятой-стрит, наружные двери оказались открыты, по-видимому, для про­ветривания. Я уже начал подниматься по ле­стнице, когда услышал телефонный звонок в вестибюле. Я быстро сбежал вниз, схватил трубку и крикнул: «Алло!» На другом конце линии послышались невнятное бормотание и шорохи, как будто кто-то не мог решить, от­вечать или нет. Наконец послышался слабый дрожащий голос Мириам: «Это я, б...дь».

Я сделал движение, чтобы повесить труб­ку, но она как будто прилипла к руке. Я не мог (и не хотел) говорить, и Мириам продол­жила:

—