Мешуга

Стефа, вошедшая в кухню, казалась сон­ной, ее седые волосы были слегка растрепаны. На ней была отделанная кружевами ночная рубашка и домашние туфли с помпонами. Она хорошо выглядела для своего возраста и мог­ла бы казаться еще моложе, если бы подкра­сила волосы, но для Стефы это означало бы американизацию и вульгарность. Она удивленно посмотрела на меня, улыбаясь с шутли­вым укором, как бывает при неожиданном появлении близкого друга или родственника.

—   Я сплю, или это в самом деле ты? — спросила она.

—   Нет, Стефеле, ты не спишь, — сказал я.

—   Стефеле, хм? Ты не называл меня так десятки лет. Что случилось? Кто-то выставил тебя среди ночи? Ее муж внезапно появился с револьвером?

С трудом веря своим ушам, я сказал:

—   Да, в точности так.

—    Ну, я не удивлена. Как обычно, я пол­ночи лежу без сна. На рассвете наконец засыпаю. И тут же слышу голоса на кухне. спросила себя: «Это Леон уже дошел до того, что разговаривает сам с собой или у меня старчес­кий маразм?»

—   Дай ему поесть, пусть он выпьет кофе. Насколько я могу припомнить, я впервые кормлю завтраком твоего любовника. Если ждать достаточно долго, тебе воздастся. Садись, Стефеле, я обслужу тебя тоже. Пусть все идет, как идет. «Справедливость есть в Небесах».

—   Ну, хорошо. Все, чего я хочу, это чашку кофе. Только сделай крепкий.

Стефа разговаривала с мужем одновре­менно и по-польски, и по-английски. Иногда она вставляла слова на идише. Она села за стол и сказала:

—    Странно, но мы говорили о тебе про­шлой ночью. Леон читает твой роман, печата­ющийся в газете. Мы всегда просыпаемся без пяти два. Леон просыпается от того, что на­чинает храпеть, а я сплю чутко. Чем кончит у тебя твоя Клара? Всякий раз, когда я пыта­юсь догадаться, что будет в романе дальше, ты переворачиваешь сюжет вверх ногами. Это твоя система?

—    Это система жизни.

—    Именно так я ей и говорил, — вступил в разговор Леон. — Жизнь выводит такие тре­ли, каких не может быть ни в каких романах. Если бы кто-нибудь сказал мне тридцать лет назад, что в старости я буду американцем и совладельцем отеля на Майами-Бич, я бы подумал, что он спятил. Твой любовник однажды написал статью, в которой говорилось, что Бог был романистом, а мир его романом. Это точно. И если не Бог, то другая сила, на­правляющая движение нашего небольшого мира.

—    Может быть, ты перестанешь называть Аарона «твой любовник», — сердито сказа­ла Стефа.

—    А кто он? Твой отец, Лейбуш-Меир? — спросил Леон.

—    Кто угодно, но не мой любовник. Любовник любит, а он не знает, что такое любовь. Посмотри на него. Как говорила моя мама: «По крайней мере, он выглядит лучше, чем будет выглядеть в могиле».

—     Подождите, мне нужно позвонить по телефону. Я сейчас вернусь!

Леон вскочил со стула и мелкими шажка­ми поспешил из кухни.

Стефа сказала:

—     Он жалуется, какой он старый и боль­ной, но в делах у него энергии, как у молодо­го. В самом деле, что с тобой случилось? — Голос Стефы изменился. — Насколько я мо­гу припомнить, мы с тобой до сих пор никог­да вместе не завтракали.

—    Нет это было. Однажды.

—    Когда? Во времена короля Собесского?[89]

—     Когда я жил с Леной в Отвоцке. Я позвонил тебе с Данцигского вокзала, и ты сказала, что у тебя куча адресованных мне писем. Я уже кое-что ел в то утро, но ты заставила меня поесть еще раз с тобой.

—     Боже мой, у этого человека сверхъестественная память! Да, ты прав. Когда это было? Две вечности тому назад!

—    Я помню, как будто это было вчера.

—    Да, да. Ты затащил меня в квартиру то­го идиотского учителя иврита, и он бесцере­монно выставил нас вон. Тот завтрак почему-то ускользнул из моей памяти.

—    Тот завтрак спас мне жизнь.

—     В тебе и тогда не было ничего хороше­го, а с годами ты стал еще хуже. Ты даже пи­шешь обо мне в своих рассказах, используя разные странные и фальшивые имена, но я узнаю себя. Даже Леон узнает меня (и себя тоже). Читая, он вдруг говорит: « на­ружность, слова». Ареле, твой вид се­годня обеспокоил меня. Ты болен, или что- нибудь другое?

—   Я не болен.

—   Тогда что? Сошел с ума?

—   Похоже.

—   Ладно, ты сам постелил свою постель.[90] Поверь мне, я не ревную тебя к твоим женщинам. Когда я возвратилась из Англии, и ты рассказал мне о своей здешней жизни, я сказала тебе: «Давай, будем друзьями, не более того». Мы не можем быть совсем чужими, потому что того, что происходило между на­ми, сам Господь не сможет изгладить из памя­ти. Я достаточно вынесла в Англии, и у меня нет желания впутываться в новые осложне­ния. Интересоваться твоими отношениями с женщинами — все равно что приковать здоровое тело к больничной койке. И тем не менее, во имя нашей дружбы я спрашиваю тебя, почему ты убиваешь себя и губишь свой та­лант? Какой в этом смысл?

—   Совершенно никакого.

—   Что с тобой случилось?

—   Я не могу оставаться дома, я имею в ви­ду мою комнату, и не могу пойти в редакцию. Мне нужно несколько дней отдохнуть.