Мешуга

«Бродвейский кафетерий» находился примерно в девяти кварталах, ближе к Восьми­десятой, чем к Семидесятой-стрит. пред­почитал это место потому, что столы там были деревянными и кресла более комфор­табельными, более чем где-либо. Там был европейский дух, и часто говорили на идише, а иногда и по-польски. Мне не хотелось входить в кафетерий задыхающимся и взмокшим. Моралист и прагматик, живу­щие во мне, предупреждали, что я могу погрузиться в трясину таких сложностей, из которых никогда не выбраться. В ушах у ме­ня звучал голос матери, говорившей: «Эта твоя Мириам не лучше, чем обыкновенная шлюха, а Макс Абердам беспорядочный рас­путник, сумасшедший развратник». Я слы­шал отца (сколько раз я это слышал?): «Ког­да-нибудь ты откажешься от того, что ты делаешь, и будешь питать к этому глубокое отвращение!»

Было время, когда я мысленно отвечал родителям, спорил с ними — но не сейчас. Я по­дошел к кафетерию в тот самый момент, ког­да подъехала машина и из нее выпрыгнула Мириам, гибкая, с личиком как у школьни­цы. В белом платье она была восхитительна. Она улыбнулась мне и помахала рукой. Как она ухитрилась за такой короткий срок об­резать волосы, сделав мальчишескую приче­ску? Она показалась мне выше, стройнее и более элегантной, чем накануне вечером. У нее была белая сумочка и белые перчатки. Мириам одарила меня шаловливой улыбкой бывалой женщины, взяла за руку, и мы во­шли в кафетерий так торопливо, что на ка­кой-то момент прильнули друг к другу во вращающейся двери. Наши колени соприкоснулись. Нас обоих развеселило наше нетер­пение. Я вытянул два чека из автомата около двери, и автомат дважды звякнул. Я заметил свободный столик у окна, выходящего на и сразу же занял его.

Мириам уверяла меня, что она не голод­на и не хочет ничего, кроме чашки кофе. Однако, идя к прилавку, я решил принести завтрак на двоих. Хотя на улице я часто ис­пытывал растерянность, в кафетерии мне все было известно — где лежат подносы, ложки, вилки, бумажные салфетки и так далее. Я знал, где раздача блюд, а где кофе. Когда я вернулся к нашему столику с яич­ницей, булочками, маслом, овсянкой, мар­меладом и кофе, Мириам опять сказала, что уже ела, но тем не менее отведала яичницу, съела несколько ложек каши и отщипнула булочку.

Мы сидели за столиком, как двое бежен­цев, но жертвой Гитлера была только Мири­ам. Она смотрела в лицо бесчисленным опасностям, пока не очутилась под небом этой благословенной страны, где еврей­ская девушка может водить машину, сни­мать квартиру, учиться в колледже и даже писать диссертацию о малоизвестном еврей­ском писателе. Я наслаждался первой стади­ей любовного приключения, началом, когда будущие любовники еще не овладели друг другом, когда все, чем они пока обменива­лись, было просто благожелательностью, не­испорченной требованиями, обвинениями, ревностью.

Вскоре Мириам Залкинд (она сказала, что такова была ее девичья фамилия) призналась мне в своих секретах. Ее мать в тридцатые годы была в Варшаве коммунисткой — из тех, кого прозвали «салонными коммуниста­ми» — и жертвовала деньги на помощь политзаключенным. У нее была любовная связь с коммунистическим «функционером», как их называли. Отец Мириам был членом На­родной партии, но, когда эта партия потер­пела поражение, он примкнул к сионистской партии «Поалай Цион»[54] (одновременно к правым и к левым) и поддерживал создание школ с преподаванием на идише. Брат Мири­ам, Моня, стал ревизионистом[55]; он принадле­жал к фракции Жаботинского и агитировал за прекращение британского мандата Лиги Наций на управление Палестиной, даже если для этого потребовался бы террор. Московские процессы, антисемитизм Сталина и его пакт с Гитлером отвратили мать Мириам от коммунизма. Когда Фаня, мать Мириам, уд­рала в Палестину с каким-то актером, отец Мириам, Моррис, привел поэтессу, которую звали Линда Мак Брайд. Мириам сказала:

—   Она такая же Мак Брайд, как я турчан­ка. Ее настоящее имя Бейла Кнепл, она ев­рейка из Галиции. Ее первый муж был неев­рей, и она взяла его фамилию. Я попыталась однажды читать ее стихи, но они вызывают смех. Она хочет быть современной и футури­сткой. Кроме того, она пишет картины, и ее картины похожи на ее поэзию — мазня. Как мой отец смог воспылать любовью к такой я никогда не пойму.

—   Как вы понимаете, я не моралистка. меня были мужчины в Польше, и здесь то­же, и я всегда питала иллюзии, что люблю каждого из них или, по крайней мере, что он любит меня. То, что произошло с нашей се­мьей, это своего рода самоубийство. Вместо того чтобы покончить с собой в России или в концлагерях, многие беженцы принялись убивать себя здесь, в Америке, когда стали богатыми, сытыми, оказались в безопасно­сти. Дня не проходит, чтобы не услышать о смерти кого-нибудь из друзей. Вы верите, что это случайное стечение обстоятельств?