Мемуары. Переписка. Эссе

Не про взгляд я рассказал бы, но про взор,
Как глядят в глухих урочищах Литвы
Темно-синие глаза лесных озер
На языческие гульбища листвы[230].

Поздравляю тебя с 7-м ноября. Счастья и удач. И да ускорится наша встреча!

Крепко целую и обнимаю тебя.

Твой С.

№ 7. С. Наровчатов — Д. Cамойлову

08. XI.44

Дорогой мой Дезька! Получил твое письмо об «Ивангороде»[231] и о проблемах, связанных с ним. Не собираюсь спорить ни по одному из положений, выдвинутых тобой. Но для меня это весьма серьезная веха (говорю о линии Дежнев — Ивангород). Я определяю ее для себя, как направление главного тактического удара. Не основного, а тактического. Я не случайно воскресил эту линию, после 3-летнего отказа от нее. Мне было тошно читать квасную галиматью, которой заполнились страницы наших журналов. Ее выплескивали люди, которые восприняли это, как очередной наряд для себя. Вчера он писал розово-голубые вещицы о счастливой юности и о единении с зарубежными братьями, сегодня он вспомнил, что мама его, оказывается, Русь Рязанская и без березок он и шагу ступить не может. Это касается и больших и малых представителей литературной братии, за редким исключением тех, кому тема России была продиктована биографией, была всосана с молоком матери. Редакция против всего этого оказалась в молчании. Я не мог писать «русопетские» (как говаривал Кульчицкий) стихи — это претило мне. Но одновременно меня подмывала, меня раздражала одна мысль — сам-то я могу сказать об этом в 10 раз лучше и правдивее, задолго до официализации этой линии. Я сам ее выносил и провел через сердце. Не так ли? Я решил отказаться от нее — правильно ли? У меня это должно получиться и сильнее, и точнее, и лучше — чем у всех этих. Помню, в одной питерской литкампании меня ругали за урбанизм, импрессионизм, антифольклоризм и 10 000 других измов. Я усмехнулся и прочел им на выдержку пару стихов русского цикла. Они разинули рты — «Дорогой, так вот она, истинная поэзия!» И тогда, поразмыслив, я избрал это направлением своего главного тактического удара. Я написал около дюжины стихов, из которых «Ивангород» не лучший, но характернейший. Я уверен в их успехе. Это многое. Я все ясно сознаю. Я — если буду продолжать эту линию — постараюсь ее расширить и углубить. Она не статична для меня. Но даже и на этой ступени я сильнее всех, кто взялся за нее в эти годы, и не слабее тех, кто идет по ней сначала. Сурков, Симонов, даже Сельвинский с его «Брусиловым»[232] кажутся мне, ей-богу, недорослями. Этого нельзя привить себе, с этим нужно родиться. Я плакал на развалинах Петергофа, перед иконой Божьей Матери, расстрелянной немецкой очередью, я молча стоял, и у меня сердце клокотало, слова старинные «Россия мати! Свете мой безмерный!»[233] облекались для меня в живую плоть и кровь… А что они могут противопоставить? Тут я во всеоружии и равных себе не знаю — это без ребяческого зазнайства. Но если говорить в плане основного и головного удара, то многое здесь нужно и прибавить, и переосмыслить. Основной удар — конечно, по линии современности и будущности — нашей и общей. С определением «историчности» — определением важным не только в свете нашего литпрошлого, но и современных увлечений ею — я согласен целиком. И опять повторяю — для меня это направление тактического удара; за это ты не станешь меня корить. Ведь нелепо же было бы объявлять эту тему табу — тогда бы мы вынуждены были установить еще десятки других ограничений, начав с ограничения «реальных возможностей реальных достижений». Этой усмешливостью я бы и хотел окончить свою исповедь.

Из стихов другого плана посылаю тебе «Письмо о восьми странах»[234], последнее из написанного. Расскажи, как оно тебе и что оно тебе. Мне это важно.

Получил письмо от Михаила Львова[235] и с ним книгу стихов «Дорога», которую он издал только что. В ней есть хорошие стихи, есть плохие, но отсутствует главное: цельность. Нет нового поэта, пусть слабого, но цельного. Стихи о войне ничем не отличаются от сотен стихов других поэтов. Исключение составляют немногие. Судя по всему, он выходит в ряд прочих областных поэтов (челябинец) — дай Бог ему удач, но говорить о нем, как о явлении, к сожалению, нельзя. В следующем письме я тебе процитирую его и расскажу подробнее. К нам он относится наипочтительнейшим образом, что меня, право, рассердечило при чтении его письма.

Хотел бы услышать от тебя в новом письме: как ты относишься к творчеству и потенции Воркуновой?[236] Что ты думаешь об аналогичных нашим дерзаниях в театре, живописи, других искусствах.

Что ты думаешь о проблеме интернационализма в литературе и о теме России в связи с этим?

Крепко целую тебя, дорогой мой. Поздравляю [с] праздником.

Твой Сергей

Письма С. Наровчатова Д. Cамойлову в Пярну

№ 1

Москва. 20.XI.76

Дезик, родной мой!