Меч и его Эсквайр

Знак XVI. Филипп Родаков. Рутения

– Могу поручиться, что таких острых блюд я не готовил и даже не заказывал, – сказал я Тору. Он в это самое время правой рукой пролистывал книгу Армана, будто стараясь в чем-то таком убедиться под конец записей, а левой впопыхах засовывал в рот остаток духовитого зернового хлеба, щедро смазанный неким сырным продуктом и посыпанный всякой травкой. Надо сказать, что вдвоем мы умяли цельный батон.

– По-французски сэндвич, по-англицки бутерброд, по-рутенски бутыльврот, как вроде говаривал друг мой Аркадий. Аркадий по жизни говорил очень красиво и, что главное, верно. Эпоху на том составил.

– Это ты к чему?

– Да к тому, что таких бутербродов здесь и теперь не делают – остались одни бигмаки. Эй, ты там не вздумай самому заглядывать в конец задачника. По моим горячим следам. Неинтересно будет разгадывать и распутывать…. Ну чего, поехали дальше?

– Погоди. Я не стремлюсь к концу просто оттого, что ты не все непонятки мне объясняешь. Ты чего – на два фронта работал? Это я про Фрейра.

– Нет, там же Аксель был.

– Где? Вот идиотище. Я ж не об этом, а о том, что было раньше. Друзья там какие-то с адмиралом…. Ага, до гроба.

– Знаешь, я всегда был другом всех вообще хороших людей – неважно, воображали они себя противниками друг другу или нет.

Арман Шпинель де Лорм ал-Фрайби. Скондия

Тело моей сестры – вернее, те угли, что от него остались, – похоронили в склепе рядом с могилой рыцаря Олафа. Так сказала мне служанка из местных, когда я обмолвился о святых хранителях города. Раньше я как-то не замечал никого помимо обоих цепных псов, а теперь обнаружилось очевидное: мою пленную персону обслуживает целая бригада местных жителей, которые приносят еду и стираное белье, а уносят грязные судки, миски и тряпки. Пыль с тяжелой мебели и ковров, к сожалению, приходится удалять на месте, а то бы и мою случайную собеседницу не пустили дальше черного хода. Живут все эти люди в стене цитадели, но не на месте, а вместо дешевых куртизанок, лекарей и исполнителя приговоров. Прежнее стерлось и заросло мхом, его тут даже и не вспоминали.

Тогда как же Эстрелья: роскошествует здесь на правах побочного королевского отпрыска? Чудно́…

В следующий раз я спросил ее саму.

– В гостинице, – ответила она. – Не хочу иметь здесь никакой неподвижной собственности.

– Почему?

– Так.

Время двигалось рывками: то застывало в оцепенении, то рывком подвигалось вперед, кажется, на месяц. Визиты гостей прекратились, сны – тоже.

Но однажды ранней весной Эстрелья, придя ко мне в спальную комнату и заперев задвижку изнутри, сказала:

– Он уже на подступах. Фалассо говорила со своими родичами.

Морская дева лишь кивнула. На слова она никогда не бывала щедра.

– Тогда что?

– Я так понимаю, что вы изрядно натренировались в ношении тяжестей и окончательно победили назревающий артрит.

– Не очень. Полторы минуты на каждую руку и две – на ногу. И суставы ноют.

– Торопиться, я так думаю, не понадобится. Моргэйн явно придет не сдаваться, но и мы имеем свой собственный резон. Я ведь говорила? У него лишь такие, как Фалассо.

– Женщины?

– Когда вы только отучитесь от наивности! И те, и другие. Все – лучшие бойцы Моря, которые под благовидным предлогом осели на земле, причем у хозяев, которых им легко было перетянуть на свою сторону. Иногда – запугать.

…И настал день. Праздник Весеннего равноденствия, который так почитают в Скондии и так не любят в здешних местах. День зачатия Моргэйна – блистательного принца и франзонской беды.

Армии короля и его наследника встали друг против друга на поле близ города. Точнее, встали одни королевские войска.

Меня, без оков, но под бдительным присмотром Эстрельи, Фалассо, Акселя и десятка неопознанных личностей доставили в королевский шатер, установленный в стороне от первых рядов и в относительной безопасности. Оттуда я и видел это.

Ба-нэсхин двигались по талому снегу и короткой траве проплешин как море, как легендарный девятый вал, как наводнение, что неторопливо заливало всю округу. Всю страну. Весь мир. У них не было кавалерии – одни пешие, но даже издали их неуклонное, слитное движение поражало своей непреклонностью и особенной, устрашающей грацией.

Всадник был один. Принц Моргэйн.

На спокойном караковом жеребце с белой проточиной на лбу, в белых носочках и чулках. Наголовье было волосяное – так обряжают тамошних ба-фархов – и с виду неказистое, как и темный наряд моего внука, призванный подчеркнуть бледное пылание волос, выбивающихся из-под шлема. И за спиной у него, с рукоятью, торчащей выше головы и касаясь концом ножен лошадиного крупа, висел меч в слегка потертых ножнах.

Торстенгаль.