Меч и его Эсквайр

– И еще эти ихние разговорчики… в смысле, что самое главное в браке – не сделаться одной ловушкой на двоих. Оборотной стороной Воннегутова карасса.

– А чего ты, Фил, хотел от натурализованного скондца? С двумя женщинами и кучей половозрелых детишек в кармане?

Я пожал плечами:

– Какой город – такой и норов. Только ведь сам Арман с себя никакой ответственности за свои супружеские деяния не снимал, верно? А Бахиру… тьфу, Библис предупредил и вроде как даже слегка подучил.

– Она сама вполне востра. И вообще – ты-то в какой стране жил и родился? – добавил Тор. – Браки нерушимы, а православная консистория так и крутится-вертится, словно шар голубой, все газетные подвалы совковой «Правды» забиты разводными объявлениями, прекращение брака по обоюдному согласию стоит ломаную копейку выпуска тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года…

– Только с чегой-то я сомневаюсь, что ты, друг, нашего Армана на таких сопливых пустячках подловил. Верно? – сказал я.

Он кивнул – и отворил передо мною новую расписную страницу.

Арман Шпинель де Лорм ал-Фрайби. Скондия

Не замечал я, по крайней мере поначалу, чтобы история с замужеством Бахиры сильно подкосила мою Китану, а моя ложь насчет хрупкости ее здоровья создала дурную примету, которой теперь ничего не оставалось, кроме как сбыться. Только всё больше забот оставляла моя жена лекарям, монахам-ассизцам, что начала постепенно склонять ее – нет, не в веру нохри, но скорее в веру странников по мирам, – мне самому и моей неутомимой вечнозеленой Турайе. Тем более что юная жена короля, естественно, была занята сама собой настолько, что и в краткие гости не могла явиться.

Мои конфиденты докладывали о ней, что церемония крещения, свадьбы и возложения малой королевской короны на голову признанной скондийской красавицы прошла как нельзя более пышно. А также что предыдущая карнавальная церемония по умолчанию считается обручением – дабы сплетникам не пришлось высчитывать дни, проверяя, в законе или нет зачат наследник престола. Кстати, все твердо ожидали от королевы рождения сына, а отчего – никто не знал в точности.

Так, ни шатко ни валко, шли дни и длились месяцы, пока, наконец, в урочное время не пришла весть, что королева благополучно разрешилась от бремени здоровеньким и вполне доношенным младенцем мужского пола. Апофеоз этого действа был, по закону, публичным: в обширный зал, где происходили королевские роды, пустили представителей всех франзонских сословий, а также иноземных послов и торговых гостей. Мои доверенные лица удостоились присутствовать на сем лично и засвидетельствовали, кстати, что родильница, как ни была крепка и вынослива от природы, под конец своих трудов упала в обморок – по всей видимости, от спертого воздуха, но, может быть, от нашей врожденной восточной тяги к приличиям и интимности. Так что было королем и Советом решено – в следующий раз вынести родильное ложе с балдахином на открытый всем ветрам помост и в необходимый момент всего лишь слегка раздвинуть для жаждущих взоров тяжелые занавеси.

Мой внук, наследный принц Вестфольдский, благополучно перенес первые дни и месяцы своей жизни, во время торжественного крещения и наречения получил имя Моргэйн, то бишь «Морской» (что знаменовало вполне определенные упования короля не только на саму Готию, но и на окаймляющие ее соленые воды) и в дальнейшем процветал в той же мере. На миниатюре, запечатлевшей его в годовалом возрасте, это был точнейший слепок с его матери: легкие золотисто-рыжие кудри, голубые с прозеленью, необыкновенно умные глаза, нежная, без веснушек, кожа. Последнее, как я понял, было либо фантазией живописца, коему лично я заказал работу, либо следствием того, что младенцу не слишком позволяли находиться на вольном воздухе.

Если малютка Моргэйн двигался вперед по линии своей жизни, то его бабка – назад.

И вот когда юному принцу исполнилось четыре года и пошел пятый, мне сообщили, что игна Захира уже не способна долее выносить пребывание на ближнем свете.

Монах, что вышел мне навстречу из ее покоев, не обинуясь пояснил мне суть дела:

– Я принял исповедь высокой госпожи, однако отпустить ее главный грех, о коем мы, впрочем, давно знали, – не в моей власти. Пусть хотя бы указательный палец поднимет и шахаду прочтет. Но вы непременно должны ее выслушать, иначе не будет ей на том свете покоя.

Что это было? Я всеконечно понимал, что моя жена, хотя и возлюбив меня куда более других, гораздо выше ценила покойного Хельмута. Моей любви это не мешало, хотя в последние годы к ней припуталась и напрочь ее вытеснила щемящая жалость. Но ничто – ни любовь, ни жалость, ни расчет – не помешало моей жене выносить и воплотить тот чужой план, который, как я обнаружил в тот приснопамятный день, изъязвил всю ее изнутри.