Мать и сын

Вими довольно натянуто ухмыльнулся, но мне было ясно, что он, по крайней мере сейчас, не намеревается закатывать скандал. Он повернулся и вновь направился в кухню. Теперь бы пустую бутылку куда-нибудь… В книжном шкафу, прямо напротив меня, стоял ряд томов крупного формата: библия в официальном переводе, библия в лейденском переводе, в немецком переводе и в переводе Лютера, библия короля Якова, французская библия, а также Новый Завет на древнегреческом. (Тот самый текст, вызвавший замечание Ницше о том, как жаль, что Господь, через несколько тысяч лет решившись написать продолжение своей первой книги, не выучил сначала греческого). Бутылку можно было довольно незаметно пристроить за книгами, поскольку, кроме меня, никто никогда к этой полке не прикоснется. Сказано — сделано, и, вновь усевшись на стул и торопливо отхлебнув еще пару глотков, я в дешевом хмельном угаре подумал о том, что атеисты могут себе болтать что угодно, но есть все же польза от Слова Божия…

Вими внес в комнату две тарелки со своей стряпней, и я расчистил место на столе. И все же: никаких замечаний насчет двух винных стаканов, а ведь ревнивая подозрительность Вими не знала границ… Нет, на данный момент был полный штиль, он был поглощен чем-то совершенно другим… «Молодым везде у нас дорога», — мрачно подумал я.

— Ну, а ты чем сегодня занимался? — жуя, спросил Вими. Да провались ты, весьма отчетливо послышалось мне. Его голос, звук которого раньше казался мне божественным, теперь приводил меня в раздражение. И все же я долгие годы безумно любил его, и никогда не поверил бы ничьим предсказаниям о том, что когда-либо станет иначе… Так, как я любил его тогда… всего несколько лет назад, с тех пор он, в сущности, мало изменился… Неужто это я так изменился?

— Ну, утром к службе сходил, в ту самую церковь, — с трудом ответил я. — Было очень мило. — Почему же мне все-таки было стыдно?

— Винца? — быстро спросил я. Не дожидаясь ответа Вими, я схватил пустой стакан «Матроса», чтобы ополоснуть его в кухне. Я надеялся, что Вими этого стакана не заметил, и когда я вернусь в комнату, решит, что я достал вымытый и протертый стакан из буфета. Надеяться на это было не очень красиво с моей стороны, нет… но в сущности, к собственной трусости мне было не привыкать.

— И гостей принимал? — спросил Вими деланно небрежным тоном, когда я вернулся и налил нам обоим.

— Да, можно и так сказать, — начал я.

— Ну, говори, — весьма дружелюбно поощрил меня Вими. В воздухе определенно пахло скандалом.

— Этот священник, у него после нашего знакомства… для меня времени не было, — объяснил я. — Но вот сегодня он как раз был в наших краях…

«Кукареку», — прозвучал во мне голос.

— Не иначе как у блядей, — доброжелательно предположил Вими.

— Возможно, возможно, — осмотрительно поддакнул я. — Ну и ко мне зашел. Поболтали с ним. Так, ни о чем. По делу, собственно, и не поговорили.

«Кукареку, кукареку, кукареку», — заливался внутренний голос, который, казалось, больше никогда не смолкнет.

— Священник-то, небось, молоденький был? — медовым голосом осведомился Вими. Что-то в его тоне должно было насторожить меня, но мысли мои блуждали совсем в другом месте, вокруг чего-то непоправимого… Я… меня ничто не принуждало, мне ничто не угрожало… я только что предал то, что поклялся никогда не предавать… Что же теперь делать?.. Вылетела ложь, назад не возьмешь… Обет был нарушен… Да, один… Но ведь я давал два обета…

— Да нет, не такой уж и молоденький, — автоматически ответил я.

— Что, разве не желторотик? — каркнул Вими. — В таком юном возрасте и уже сан получил? Священник годиков этак, скажем, шестнадцати?..

У меня перехватило дыхание. Предательство… отречение… и вдобавок предательство, которое предало и наказало само себя… Какая издевка… На что мне теперь жизнь… Или нет, а может… То, другое, что это было?.. Два, два обещания, два обета было… Да… Если я теперь не проявлю слабости, вновь… Если я теперь скажу… что должен, второй обет… покроет ли он мое преступное нарушение клятвы?

Я должен сказать, и я скажу… и этим… во всяком случае призову в свидетели второй обет, бесповоротный… Конечно, но потом… потом я провалюсь в пучину отсталости и святошничества… швырну на помойку достоинство взрослого и развитого человека… И никто более не примет меня всерьез, ни как художника, ни как человека или друга, с которым можно идти одной дорогой…

И все же… я собирался высказаться, потому что ничего другого мне не оставалось…

— Мы кое к чему пришли, — медленно проговорил я, оставив без внимания вопрос Вими, словно бы он не дошел до меня.

Вими взглянул меня, почти шокированный. Как всех тиранов, его выбивало из седла то, что он принимал за неожиданный отпор.

— К одной вещи мы пришли, — повторил я, как в трансе. — Я окончательно и бесповоротно решил принять католичество.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Оглядываясь на историю, даже новейшую, мы видим, что значительное количество деятелей искусства, главным образом писателей, в определенный момент своей жизни примкнуло к Римско-Католической церкви. Что могло их на это подвигнуть?