Мать и сын

— Прикольно, — сказал «Юп», — и ты меня тоже Матросом зовешь. Как ты узнал? — Я вздрогнул и задышал чаще.

— Что ты имеешь в виду?.. — заикаясь, пробормотал я. Незаметно для него я захватил губами кончик узенькой прядки на его шее. Мне показалось, я ощутил солоноватый привкус.

— Да меня вечно Матросом зовут. Ну, теперь уже реже. Я всю дорогу в гавани отирался. Плавать хотел. Всегда хотел, да не давали.

— Кто не давал? — Прядка вновь выскользнула из моих губ. Если бы его взяли в море, разве не стали бы «ветер и волны повиноваться ему»?..[63]

— Нужно, чтобы было шестнадцать. Ну, можно на моряка учиться, на берегу, пока тебе еще нет шестнадцати, но тогда придется без копейки сидеть.

— И долго тебе еще осталось ждать? — Вопрос, на мой взгляд, был особо коварным, — обиняком, так сказать, выпытать его возраст.

— А, полгода еще. — Будет ли он через полгода все так же мечтать о море и выйдет ли в настоящее плаванье, чтобы утонуть, быть убитым в поножовщине или переносить унижения и мучительства от рук грубой матросни? Сердце мое сжалось. Новая волна только что испытанной мною мучительной тревоги захлестнула и теперь чуть не смыла меня, и вновь сделала чуть менее осторожным: я принялся тихонько мять и потискивать грудки Матроса. Мне припомнился немецкий хит, который крутили в каждом кафе, во всяком музыкальном автомате, — песенка, в которой отец умоляет своего сына-моряка впредь оставаться на берегу: «Ach Junge, mein Junge, farht nie wieder aus»[64]…

«Матрос» ничуть не возражал против моей плотской ласки, и на сей раз пошевелился и, вздохнув тихо, но с ощутимым удовольствием, откинул голову назад, на мое правое плечо… как девочка…

В немом обожании я уставился на его ушко. Никто, никто не сможет защитить его… там, в море, на борту… Но если бы я был с ним… если бы я тоже был на борту… оборонял бы я его, защищал бы?.. «прежде нежели пропоет петух»[65]… прогремел во мне голос. Нет, еще хуже: пара молодых жестоких матросов, которым нечем заняться… захотят его… его… схватить, избить… мучить… часами… их это развлекает… гораздо больше, чем выпивка или девка на берегу… боль, беспомощные корчи и вопли красивого, беззащитного мальчугана… а меня там не будет, чтобы защитить его, оградить его… Нет, никаких уверток: предположим, я был бы там, — что тогда?..

Я сражался с чем-то ужасным, с мыслью, которую не хотел допускать, но она была уже тут как тут, да, в греховном оглушении я всегда носил ее с собой, как запретную болезнь, невзирая на то, что открещивался от нее… мысль, которая теперь облеклась в беспощадный вопрос: если бы я оказался на борту, и они схватили бы Матроса и затащили бы его в уединенную каюту и там… раздели бы его… разложили бы, обнаженного, и привязали его, чтобы… скопом… часами… мучить… стал бы я, окажись я там, что-нибудь делать? Да… но что? Что именно? Что бы я стал делать?.. О Господи… Я прикусил нижнюю губу, прикрыл глаза и попытался не думать об ответе, отогнать его, воспрепятствовать тому, чтобы это когда-нибудь обрело очертания — в звуке ли, в слове…

— Который час? — спросил Матрос.

— Около шести, думаю. — Я глянул на освещенный циферблат вдалеке. — Да, без четверти шесть.

— Понимаешь, меня ждут, — пояснил он, вновь распрямляя плечи. — Я на машине, с Паулом и Даном. Паулу на весь день машину дали. Я говорю, если вы сегодня в Амс на колесах, я с вами, мне там кое-кого повидать надо.

— А где они тебя ждут?

— Где-то в полшестого — шесть. Тут рядом. Напротив киношки, на площади. Там дальше вокзал.

— Биржа, — смиренно заключил я.

«Матрос» встал. Господи, что, какие клятвы, какие обещания должен был я произнести напоследок, чтобы они могли побудить его вернуться?.. И… я так и не знал его имени… Я торопливо достал блокнот и карандаш.

— Скажи мне твой адрес. И фамилию тоже, — лукаво добавил я. Он взял у меня перо и бумагу, но не смог воспользоваться ими стоя, и ему пришлось присесть, неловко пристроив блокнот на колене. «Невинное дитя природы», — пробормотал мой внутренний голос.

Он набросал три строчки, встал и положил блокнот и карандаш на сиденье стула.

— Можно тебе туда написать? Письмо? — «Матрос» задумался.

— Нет, не надо. — Он помедлил. — Нет, знаешь что… ты лучше — Он опять присел и написал еще пару строк. — Ты на Данов адрес пиши.

Он без моей помощи подхватил свою черную куртку и надел ее. Он пока еще был здесь, и оставалось время для сотен слов, которые я мог бы сказать: заверения, обещания, признание… но я не знал, в этот момент, Господи…

Он направился в коридор, и я последовал за ним.

— Так ты вернешься? — заканючил я. — Я буду ждать тебя, — хотел я добавить, но, к счастью, в последний момент осознал, что даже в любви определенного сорта фразочки чересчур нелепы, чтобы произносить их вслух, разве что в каком-нибудь фильме… Подождем… хотя… Ему было четырнадцать, мне — сорок… Ждать — но чего?