Мать и сын

— Все, чему учит церковь… догматы… — продолжал вещать я. — Кто станет их оспаривать? Ни один здравомыслящий человек не сможет слова поперек вставить. Они — общественное достояние, извечные истины, и не являются исключительной собственностью одной лишь Римско-Католической церкви… Я их одобряю, почему нет?.. — Я прервался. Знал ли я сам, куда лез? Да, знал, — но осмелюсь ли я?..

Я начал заново, и теперь знал совершенно точно, что мне было дано мужество сказать то, от чего будет зависеть все, весь смысл моей жизни…

— Но вы меня спрашиваете, — продолжал я, — вы спрашиваете меня: «Во что вы верите?» — я задрожал и замер в ожидании. — В сущности, — медленно произнес я, — в сущности, я только в одну вещь верю…

— И это…? — спросил профессор Хемелсут.

— В одну вещь я верю, — медленно повторил я. — В одну-единственную вещь… да, ну, это… «надежда моя в жизни и смерти» — ведь это так называется… Единственная вещь… Но… не могу выговорить… — Я почувствовал, что голова у меня закружилась. Повисло молчание.

— Это и не обязательно, — тихо проговорил профессор Хемелсут. Ламберт С. быстро наполнил мою рюмку.

— Что вы думаете… о Библии? — спросил профессор Хемелсут.

— Я не являюсь истинным знатоком Библии, — ответил я. — Хоть и перечитал ее вдоль и поперек. Я всегда считал, что нужно судить по кульминационным пунктам… Если говорить о достоинствах писателя… — я имею в виду, позвольте мне остаться при моем ремесле, — добавил я застенчиво, — не надо судить по неудавшемуся произведению, неудачной книге… по тривиальной строчке или дурному стиху, но по его кульминационным пунктам: поскольку по ним он доказывает, что в состоянии… — Профессор Хемелсут почти незаметно кивнул. — И Библия, в целом… — продолжил я: — Я очень хорошо могу представить, вот кто-то заявляет, что это слово Божье… И когда Господь в самом деле что-то говорит, он говорит такое, чего ни один человек избежать не может… Я так думаю… Но Библия полна такой херотени… Там еще есть главы, которые я бы вычеркнул, или страницы бы выдрал…

Профессор Хемелсут откинулся на спинку стула и, смеясь, хлопнул в ладоши.

— Зачет! — воскликнул он.

ЭПИЛОГ

Историю как таковую я закончил в предыдущей главе этой книги. Нет, я не описал своего крещения — возможно, потому, что этому мешает мое определенное целомудрие, а возможно, и потому, что описать его я не в состоянии: это было самое ужасное, самое несчастное и самое унизительное событие в моей жизни. (Ко всему прочему, оно было окружено и залито грязью несвоевременной, непристойной шумихи в прессе, — мне хотелось бы избежать ее, однако — из ненависти или от скуки, или из-за того и другого — она была развязана неким католическим пройдохой, уже упомянутым в книге. Ламберт С. по неопытности своей доверчиво поставил его в известность, и у того «появились возражения». Да уж, только диву даешься, как только люди не убивают время между двадцатой и двадцать первой стопкой. Когда его интриги провалились, он загодя наябедничал в прессу. Нет, я не испытываю к нему ни малейшей ненависти, лишь христианскую любовь к ближнему: как только он окончательно и бесповоротно сопьется, я стану молиться и о его бессмертной душе.)

И вот сейчас, когда мы, наконец, подходим к концу этой книги, я спрашиваю себя, насколько читатель, — да и я сам, — знаем теперь больше, нежели в начале.

Верующий ли я человек? Христианин? Хороший ли, плохой ли я католик или же вовсе никакой не католик? Вероятно, книга ответила на эти вопросы, а может, и нет. Я спрашиваю себя, возможно ли вообще на них ответить.

После всех этих вопросов, возникавших у меня в течение прошедших лет, да будет мне дозволено для разнообразия закончить эту книгу упоминанием о вопросе, который я сам задал профессору Хемелсуту, в тот самый достопамятный вечер, когда я так хорошо сдал экзамен, повлекший за собой столь замечательный результат.

Мы еще некоторое время посидели втроем. «Если вы не возражаете, — внезапно нетвердым голосом обратился я к профессору Хемелсуту, — я бы хотел у вас кое-что спросить… Кое-что не дает мне покоя… Но, может быть, вы не знаете ответа».

«Увидим», — бодро ответил профессор Хемелсут.

«Вот посмотрите, — сказал я. — Человек и Бог, полностью и нераздельно, навеки соединились в Иисусе Христе и стали Одно. Так это или не так?»

«Так», — согласился профессор Хемелсут.

«Хорошо, — продолжал я. — Христос в таком случае «истинный Бог». Так или нет?»

«Христос — истинный Бог», — успокоил меня профессор Хемелсут.

«Отлично, — не унимался я. — Однако: никаких отговорок. Если Он истинный Бог… Если, значит, он… если это правда… Кто же в таком случае терзался страхом… в тот вечер, в Гефсиманском саду… Сомневался. Колебался… Трепетал смерти на кресте… Я имею в виду: Кто был Тот, исполненный смертельного страха, Кому тогда… явился ангел, дабы укрепить дух Его? — Я набрал в грудь побольше воздуха. — Кто этот другой… не сам Бог, а Тот, отчаявшийся и сомневающийся в Себе самом?

«Этому и учит нас Церковь», — сказал профессор Хемелсут.