Мать и сын

Незадолго до того, в дверях бывшей Розенбургской школы, я ощутил озноб, но теперь меня бросило в жар, и кровь ударила мне в голову. Я набрал номер. Первый же католический проныра, взявший трубку, ничего не понял и пошел звать второго. С тем я говорил медленнее, подобрав умиротворяющий тон, ставивший под сомнение важность моей просьбы. Проныра Номер Два соображал еще хуже.

— Сдается мне, не простое это дело, — пробормотал я, прикрыв рукой микрофон, в притворной попытке достичь взаимопонимания, к коему стремился меньше всего.

— Да уж точно, лазутчиков им там не надо, — проворковала женщина.

Номер Третий, несомненно, жаждал моей смерти, но голос у него был чистый мед: разумеется, можно, только скажите, когда. Я поспешно назначил время: через полчаса. «Отлично». Еще полчаса тут сидеть… Но теперь я понял: больше ни ногой в этот квартал, в эти улицы и закоулки, в эту комнату, никогда в жизни, во веки вечные — никогда, никогда…

Мне ничего не оставалось, кроме как задержаться и посидеть еще немного. За третьей чашкой слабенького кофе — с молоком и сахаром, от которых я забыл отказаться с самого начала — женщина наскоро поведала мне все, что ей было известно о конгрегации, занимавшей сейчас здание бывшей Розенбургской школы. Они там чуть ли не мрут от лишений, голодают. Вот какая, например, у них зимой жратва? Засолка из салата цикорного, Герард, в фаянсовых горшках, каждый божий день. Неужто существует еще такой способ консервирования овощей, при котором от них ничего не остается, кроме клетчатки цвета коровьего дерьма?

Мало-помалу братья заработали цингу, выпадение волос и какие-то странные шишки. Стечением обстоятельств, — возможно, оттого, что врачи различных вероисповеданий по обоюдной договоренности подменяли друг друга, — к одру одного занемогшего брата явился некатолический доктор. Сей еретик, раскольник или же вовсе атеист поинтересовался, чем человек, вообще говоря, питается, и в конечном итоге не пожелал узреть угодной Господу связи цинги с католичеством. «Пакости этой, во всяком случае, больше в рот не берите», — заявил он. Братья–то не возражали бы, да вот аббат и слышать ничего не хотел. Ну а как же, он ведь был единственный, кто ни в чем не нуждался, — вероятно, благодаря особому промыслу Божьему, а может, потому, что только он один из всех регулярно дорывался до человеческой пищи за дверьми аббатства, — на свадьбах, вечеринках и праздниках первого причастия.

Католики, что правда, то правда, народ трусоватый, и так сразу против власти пойти не осмелятся, только если эта власть слаба и гуманна и придерживается принципов демократической терпимости; но католическая трусость наших братьев, вкупе с их засранством, вылилась в результате в типично католический мятеж скверных мальчишек: они там, в аббатстве, сговорились потихоньку выгрести из чана засоленный в нем цикорный салат и как-то ночью выплеснули содержимое всех фаянсовых посудин в один и тот же сортир. Сток засорился, и рабочим пришлось менять канализационные трубы аж до самой Заювелплейн, брусчатку снимали. — Да, вот дела-то.

Выйдя на улицу, я сначала двинулся в сторону моей старой школы. Однако, стоило лишь мне, завернув за угол, исчезнуть из поля зрения моей хозяйки, я тут же переменил курс. Я отказался от запланированного посещения и на встречу не пошел.

(Стояла ли когда-нибудь в этом здании рождественская елка, я так никогда и не узнаю).

Я помнил — возвращаясь к временам двадцатилетней давности — что одни отделывались от своей елки раньше, чем другие. Бывали такие, что держали ее до первого января, другие — до самого Крещения (считалось, что хранение ее после этой даты приносит несчастье), но некоторые избавлялись от нее уже в первый день Рождества. Это была довольно обычная процедура: не выставлять дерево за дверь до прихода мусорщика, а выкидывать ночью из окна, да как можно подальше. Этими елками быстренько завладевала молодежь, чтобы устраивать из них запрещенные полицией, иногда просто хулиганские огромные костры. Теперь я пытался опередить молодежь и таскал в темноте одно деревцо за другим. Я обнаружил, что на каждой выкинутой на улицу елке, по большей части с обломанными второпях ветками, имелось какое-нибудь украшение, пусть даже самое мизерное. На одной висел пучок канители, на другой — обрывок серебристой гирлянды или почти целый стеклянный шарик; а порой на ветке оставалась прикрепленная каплями воска подставочка для свечи, иногда еще с порядочным огарком.

Я бережно снимал эти забытые останки, выбирал из всех трофейных елок самую маленькую, устанавливал ее в ведре с землей и увешивал всеми теми украшениями, которых не заметили другие ребята. Таким образом, я в первые дни Нового года обзаводился собственной праздничной елкой.

На задах нашего жилья в нижнем этаже был сарайчик, дверь которого изнутри и снаружи запиралась на ключ: необычное обстоятельство, поскольку дома у нас практически все было сломано, утеряно или по каким-то иным причинам приведено в негодность.