Мать и сын

Служба шла, и только что свершилось чудо освящения. Священник уселся на стул со стороны алтаря, и орган издал протяжный звук. В центре хоров появилась облаченная в черное дама и с раскрытой книгой в руке встала рядом с качавшим педаль юношей. Орган затянул пафосную мелодию и, пропустив несколько тактов, дама запела «Salve Regina». Пение ее было средненькое, иногда явно неуверенное, но чистое и даже довольно благозвучное. Концертной певицы для мировой сцены из нее бы не вышло, но мне показалось, что я уловил нотки теплоты и преданности, тронувшие меня. Пока я слушал, склонив чело, время от времени, благодаря моей способности к языкам, мне удавалось перевести отрывок текста, и я чувствовал, как тяжелеет у меня на сердце: петь так просто, и ни для чего, для Господа и Его матери, не ставя себе целью сделаться от этого лучше или сорвать аплодисменты и похвалу — такого, подумалось мне, я бы не смог, поскольку во мне недоставало теплоты и преданности. Мои мысли вновь пребывали с тысячами обратившихся в безымянный прах людей, которые сходились здесь, в тайном собрании, и слушали гимн, исполняемый безымянным голосом… Желание быть безымянным и петь песню без имени, этого мне было не дано…

Тепло и преданность? Я? Кратковременной вспышкой было это, алчной похотью и ничем более…

Мой взгляд вторично скользнул по зальчику в сторону балкона и вновь остановился на фигуре юноши, качавшего педаль органа. Имелся маленький шанс на то, что при выходе из церкви я еще раз смогу взглянуть на него вблизи, очень кратко — и на этом все и кончится. Всегда и везде я видел его, Мальчика, очень кратко, вблизи, и это было — все…

И теперь, внезапно, с почти физической болью в душе, припомнил я сцену на железнодорожной станции в большом городе Р., когда я в последний момент протянул визитную карточку юноше с погрузочной тележкой, чтобы затем увидеть, как уплывает от меня его лицо и растворяется в небытии — навсегда? Навсегда, ведь как давно это случилось? Нет, ничего такого больше не слыхивал, сударь, понимаете вы это? Может, мой Матросик — потому что его звали Матросом, или Матросиком — потерял карточку? Такое может быть, но маловероятно. Или он был настолько глуп, что оставил ее дома на виду? А вот это уже вполне возможно: он был доверчив и беззащитен…

Пение кончилось, орган умолк, и ректор Ламберт С. поднялся с места, чтобы произнести проповедь. Поначалу из его речи до меня ничего не доходило, потому что перед глазами моими стоял Малыш Матрос, — вот он сидит в гостиной родительского дома, под светом выпиленного лобзиком, обтянутого шантунгом[46] фанерного абажура аварийной лампы над темным, «под старину», столом, рассматривая мою визитку, как вдруг ее выхватывает из его руки неожиданно вошедший в комнату отец. Боже праведный! Матросик застывает на месте, а его отец впивается глазами в карточку, разрывает ее в клочки и швыряет в печь. В следующий момент он надвигается на Матросика, одной рукой крепко хватает его, а второй принимается изо всей силы, где только может достать, лупить по его беззащитному телу.