Мать и сын

В чем же было дело? В общем, можно было прийти к двум соображениям. Первое — и на тот момент единственное, у меня возникшее, — гласило, что католики есть некая разновидность недоумков, которые не в состоянии выражаться ясным, персонализированным языком, которые едва, а то и совершенно не способны к упорядоченному мышлению и лишены какого бы то ни было вкуса или эстетических угрызений совести. Будь это так — примерно четверть, а то, возможно, и треть человечества нужно было бы причислить к слабоумным. Подобное заключение было весьма привлекательным, и не исключено, что лет десять назад я без особых сомнений остановился бы на нем. Однако, несмотря на все мои переживания по поводу квази-проблем, я с течением времени сделался слишком стар и умудрен, чтобы на этом и успокоиться. Понятно дело, будь католическая вера учением остатков какого-нибудь племени, затерянного в медвежьем углу и превращенного под давлением дискриминации в социальных дебилов, которые из чувства самосохранения судорожно цепляются за окаменелый, бессмысленный ритуал, — тогда бы такому выводу можно было дать ход. Но католицизм, равномерно распространившись по всему миру, процветал как в примитивных социальных структурах, так и в странах с высокоразвитой индустрией. А я был достаточно честен, чтобы признать, что существовали люди высокого духовного облика, замечательные ученые и гениальные художники, прилепившиеся к католической вере не из лености, по привычке или общественных интересов, а по велению сердца. Я в этом не разбирался, но с упрямством — необъяснимым, принимая во внимание ничтожность проблемы — продолжал искать объяснение сей мощнейшей приверженности этой вере, которая на протяжении веков не знала существенной угрозы и шла наперекор всякому хорошему вкусу, здравому смыслу и человеческому достоинству.

Открытие редко делается на основании собранных фактов. Оно почти всегда интуитивно, и нередко находишь его совсем не там, где ищешь.

Помнится, в один прекрасный день я лакомился копченой селедкой, по обыкновению разложив ее на старой газете. Подозреваю, что меня осенило именно потому, что проблема, над которой я так упорно ломал голову, была в тот момент дальше от меня, чем когда-либо. Я уже сидел, вооружившись разделочным ножичком и алюминиевой вилкой с отломанным зубцом, намереваясь приступить к расчленению селедки, как в самый последний момент что-то меня удержало. «Вот оно, — пробормотал я. — Проще пареной репы».

Я опрокинул некий парадокс, и вывод — стоило только его найти — и впрямь оказался совсем простым: учение, способное противостоять столь слабому, опошленному до китча, инфантильному и порой граничащему с кощунством трактованию, должно, по смыслу, нести в себе нечто, обладающее огромной движущей силой и очевидным правдоподобием. В то время как католическая ахинея порой больше походит на антипапистский крестовый поход против Рима нежели на защиту собственной веры, отрицательный эффект этого остается нулевым. Следовательно, речь должна идти о неких материях, которые, с одной стороны, постоянно властвуют над умами, а с другой стороны, ум на эти материи какого-либо разрушительного влияния оказывать определенно не может.

Ощущения того, что я стою у врат истины, у меня не было, хотя мне это показалось ловким умозаключением.

Как ни горд я был поначалу моей ошеломительной находкой, сделанной совершенно самостоятельно, первое заключение, согласно которому католики — просто толпа кретинов — по-прежнему не выходило у меня из головы. Оба решения не могли быть истинными: одно или другое, и я решил попытаться прощупать первое при помощи простого демографического исследования.

В те дни я уже время от времени ходил в католический храм. Делом это было затруднительным и проблематичным: собираясь к службе, я осмотрительно скрывал это от остальных, либо выдумывал нечто вроде «пойду пройдусь» или «порыскаю по блошиному рынку», или что-нибудь в этом роде. Я всегда сперва пару раз проходил мимо входа в церковь, тщательно убедившись, что поблизости не было никого из знакомых. Но стоило мне войти, и я немедленно ощущал себя в безопасности: было в высшей степени маловероятно, что я наткнусь здесь на кого-нибудь из своего круга.

Внутри — в одной церкви более, чем в другой, но большой разницы не было — меня практически от всего охватывала дрожь отвращения. Сильнейшим моим желанием всегда было как можно скорее оттуда убраться. Боже праведный, ну как могло получиться, что меня вновь и вновь подмывало отправиться туда, где я чувствовал себя подавленным и удрученным? И это были не единственные ощущения. Было еще одно чувство, превосходившее другие: глубокий, мучительный стыд. Кто смог бы мне это объяснить?