Мать и сын

Какой ужас, какая же это пакостная штука, жизнь! Времена были трудные: помимо римско-католической церкви мне и так хватало забот: вообще говоря, это просто провиденье Господне, что я в разгаре всех бурь, сотрясавших мою жизнь, время от времени возвращался еще и к этому.

Мое исследование о природе католиков я тогда, как было уже упомянуто выше, на время свернул. Теперь мне хотелось углубиться в самое учение их церкви.

К изумлению моему, выяснилось, что разыскать где-нибудь эту доктрину в кратком и сжатом изложении — дело вовсе не простое. Почти всегда она была окутана бесконечными аргументациями или была погребена в них, полных двусмысленных или малопонятных слов. Доктрина эта, казалось, была слишком сакральна, слишком хрупка или слишком уязвима, чтобы ее можно было вынести на свежий воздух и дневной свет. Я не могу сказать, что из учения сделали настоящую тайну, однако тот товар, который католики пытались втюхивать в открытую, представлял собой массу распевных, бьющих по дешевым сантиментам рассказиков, и впрямь базировавшихся на доктрине, но абстрагировать из них саму доктрину было нелегко: этакий здоровенный сладкий коржик с парочкой воткнутых в серединку идей-изюминок. Это казалось мне странным, и лишь много позже я пойму, что речь тут ни в коей мере не шла о бессилии, но что — сознательно или не сознательно — в этом крылась некая целенаправленная система.

Мало-помалу, через многочисленные слои гофрокартона и яичных упаковок, мне удалось прорваться к учению как таковому. Под учением я подразумеваю не одни лишь обладающие большим весом в Церкви и представляемые различными ее отцами толкования, но сам фундамент, а именно тезисы и догматы.

Я набирался знаний не только из книг, но время от времени просил подробных объяснений у людей, о которых знал, что они католики — либо всего лишь «урожденные», либо практикующие. И вновь я открыл нечто удивительное: не было такого католика, который знал бы догматы надлежащим образом — дословно, или хотя бы основной их смысл.

На смену одному моему удивлению уже пришло другое, но самое поразительное случилось, когда я, наконец, приступил к самостоятельному изучению догматов. В целом они не показались мне чуждыми. Напротив: порой с умилением, доходящим до сердечного трепета, я заключал, что — удивительное дело — они были мне знакомы: эти вещи я в глубине души всегда, всю жизнь носил с собой. Я никогда не говорил о них открыто, не поверял бумаге, но это было, как если бы я увидел в зеркале отражение моего собственного, сокровеннейшего внутреннего «я». Открытие мое касалось не чего-то постороннего, но в высшей степени личного: это был я сам. Некоторые догматы были напечатаны на бумаге в практически тех же самых выражениях, в каких я их уже мысленно формулировал сам во время тайных моих сошествий в ад бессонных ночей.

Последствий этого было пока что не предугадать, хотя я в тот же миг понял, что радости мне предстояло немного. Открытие мое определенно означало — это было единственное заключение, к которому я мог прийти с чистым сердцем — что я всегда был католиком, хотя совершенно того не сознавал. И разве не правда — и тут во мне заговорила моя почти авторитарная склонность к справедливости и порядку — что я теперь должен стать тем, кто я есть? Если я — католик, так я и должен сделаться католиком? Но что же это будет означать? Не то ли, что мне предстоит примкнуть к своре «в моче моченых бледных католических какашек»? От моей доброжелательной терпимости по отношению к католическому народцу вдруг ничего не осталось.

А уж люди-то чего только не наговорят! Разве одно то, что я — гомосексуалист, не достаточно гнусно и пагубно? В этом смысле счет моей жизни, еще до перерыва, был 0:1 не в мою пользу. Не станет ли счет для Реве после перерыва еще хуже: 0:2? Господи Иисусе: стоило мне только подумать о моих несчастных родителях, которые всегда желали мне добра!.. Или о бедном моем Ученом Брате[36], который знал все, а стало быть и то, что католическая вера — это просто дурацкие старушечьи бредни… О моих друзьях и знакомых… Обо всех человеколюбивых моих коллегах… Или о Редакции «Искусство Интернациональной Мировой Прессы Северной Голландии, Южной Голландии и Утрехта…» Я уже видел перед собой все эти рожи, искаженные отвращением, издевкой, в лучшем случае состраданием, что было еще хуже… Авва Отче, ужели не пронесешь мимо меня чашу сию?.. Не было ли у католических пожирателей облаток где-нибудь особого святого для чокнутых писателей, который сумел бы этому помешать?

Постепенно на меня мало-помалу снизошло умиротворение. Конечно, это было ужасно, но в жизни моей уже случилось так много ужасного, что я — каким образом, навсегда останется загадкой, — выжил и устоял… Может, переживу и это… И мы все еще были живы, разве нет, а где жизнь, там ведь и надежда?..

ГЛАВА ВОСЬМАЯ