Мать и сын

Стояла теплая погода, и окно купе было раскрыто настежь. Напротив меня устроились две средних лет невзрачные дамы, а рядом — довольно пожилой человек, корпевший над кроссвордом из «Головоломки». «Столица Нидерландов — девять букв», — с ненавистью подумал я, да ладно, мне-то что за дело? Меня терзала сильнейшая тревога, но так же, как и во время лекции и последовавших за ней «оживленных прений», никто в купе, похоже, не заметил во мне ничего особенного.

Собственное существование представлялось мне безнадежным. Я никогда не выберусь из запоев. И как только все они могут веселиться? И в то же время я знал, что винить я могу только самого себя. Ведь сказать по правде, так ли уж плачевны были мои дела? Я, например, не был беден, и даже, — наперекор череде приступов белой горячки, драк и объявлений войны половине всего света, недавно закончил книгу, которую в некой критической статье назвали, если не ошибаюсь, «монументальным свидетельством». И не один мой друг или знакомый, бывший в курсе этих дел и не слишком всерьез принимавший мои охи-вздохи, уверял меня, что мне «нужно просто продолжать писать» — это именно то, что нужно, и ничего более.

Во времена благополучные я чувствую себя прегадостно, а в дурные мне бывает хорошо или сравнительно неплохо. Как такое получается, сказать не могу. Причинной связи я не вижу, но, возможно, в этом кроется некая система, согласно которой сумма вещей всякий раз дает один и тот же результат.

Времена тогда были далеко не столь бедственны и грозны, как сейчас. Молодежь еще была готова работать, с пиететом относилась к властям, не обращалась с родителями так, как нынче, когда их ни в грош не ставят. Не предавалась алкогольным излишествам, бессмысленному разрушительству, злоупотреблению наркотиками или бесстыдному массовому разврату в лесах, в парках или на пляжах. Случись девушке забеременеть от парня, тот считал себя обязанным жениться на ней. В магазинах обслуживали прилично и вежливо. Если вам кто-то что-то пообещал, то не выполнить обещания считалось скорее исключением, а не правилом, как в нынешнее время. Ответ на послание в инстанции получали в течение надлежащего срока, и был он составлен по-деловому и вежливо, а не оскорбительно по духу и тону, как вошло сейчас в норму. Письмо внутри страны тащилось к адресату не пять дней, как сейчас, а доходило самое большее за сутки.

И дорожное движение было более упорядочено и безопасно, нежели теперь. Тогда еще можно было путешествовать без страха быть ограбленным или пережить еще какие-то серьезные неприятности в пути. Поездки были делом непринужденным и приятным; никто не чувствовал себя в опасности, и можно было без страха, что тебя обругают или закидают объедками, завести беседу с попутчиками, короче: среди соотечественников чувствовали себя, как у Христа за пазухой.

Поезда в те времена ходили, как положено: на пару, производимом путем сжигания угля в локомотиве. Конечно, жаловались порой на дым, оставлявший темный налет на стенах и сводах вокзалов, но разве мало сейчас таких, кто в глубине души не тосковал бы по головокружительно-романтическим, печальным, горьковато-сладким клубам дыма и шипящего пара, что возвещали отправление и прибытие каждого состава?

Поезд, которым я намеревался ехать в тот день, столько лет назад, и который с минуты на минуту должен был тронуться, был одним из тех, каких сейчас уже давно нет в помине, — его цепляли к паровозу. Выглянув из окна купе, я заметил, что мой вагон был первым из числа пассажирских: от локомотива, который, словно в нетерпении, то и дело выстреливал между рельсов шипящей струей пара, меня отделял только один багажный вагон.

До отправления поезда оставалось лишь три-четыре минуты, как вдруг я заметил, что из багажного депо напротив моего вагона вынырнул мальчик или юноша, тянувший за собой низкую четырехколесную вагонетку, и торопливо направился с ней к соседнему с моим товарному вагону.

Его облик, — в тот момент, когда он, волоча за собой вагонетку, молниеносно проскочил на перрон через плакированные алюминием двустворчатые распашные двери багажного депо — картина, которая на таком расстоянии могла показаться лишь не более чем вспышкой движущихся форм и красок — подействовал на меня, словно шок. В следующий момент я вобрал в себя весь его силуэт: как бы ни были ущербны мое знание людей и способность делать выводы, глазам моим всегда была присуща орлиная зоркость. И теперь, когда он стремительно приближался, я понял, что подхожу к чему-то, что пробуждает в человеке одновременно страх и надежду: это судьба.

Это был худощавый, довольно стройный юноша с длинными темными волосами, обрамлявшими узкое лицо. Все, все существование наше есть некая непостижимая загадка, и сие есть тайна за семью печатями — как может некто в цельном своем облике воплотить всю мыслимую красоту, силу и великолепие, если ни один аспект его телосложения, рассматриваемый сам по себе, ничего такого не предвещает.