Мать и сын

Каждый свой класс он выводил на исторический экскурс по Старому Амстердаму, после чего, как правило, вся компания отправлялась подкрепиться в китайский ресторан под названием «Кинг Хонг», что на Биннен Бантаммерстраат. В наше время такие вещи не заслуживают даже упоминания, но тогда это было нечто неординарное.

Все это напрямую связано с темой данной книги, в которой я излагаю взгляд Прессера на историю. Насильственное упрощение было для него не чуждо: он уже тогда был на короткой ноге с исторически-материалистическим, марксистским анализом истории, согласно коему человеческие поступки станут определяться исключительно интересами, главным образом экономическими, которые и будут формировать собственно побудительные причины истории. Например, истинные мотивы Крестовых походов он видел в поисках новых торговых путей в Индию и Дальний Восток. Подобная манера изложения, сводившая историю к псевдонауке, ни в коем случае не противоречила тому, что мне вдалбливали дома, — напротив. То, что я, тем не менее, столь четко помню подход Прессера как нечто особенное, подтверждает, что он, видимо, с должной последовательностью придерживался этого замечательного учения.

Марксистские упражнения в истории весьма привлекательны, поскольку без большого труда способны объяснить буквально все. (Неразрешимые проблемы разрешаются путем отрицания существования оных.) Для каждого исторического события они превосходно умеют указать обуславливающие его побудительные экономические причины. Однако, если при идентичных обстоятельствах где-то происходит противоположное, оно с той же легкостью может быть объяснено ссылкой на факт, что тот-то и тот-то исторически предопределенный к власти класс «своей власти еще не осознал». Все может быть объяснено, а это означает, что в сущности ничего объяснено быть не может. Что редко когда материальные ценности, но всегда нематериальные идеи — религиозные символы, тяга к власти, мечты об освобождении, национализм и т. д. — дают толчок вождям, народам и богатым мира сего, — подобный взгляд для исторической школы является табу.

(Гражданская война в Северной Америке, согласно данному учению, имела целью освобождение черных рабов, — не потому, что поддержка рабства вступала во все более вопиющее противоречие с перенапряженным ожиданием вечного блаженства и идеалами юной американской колыбели свободы, — но потому, что «капиталисты с их индустрией гораздо лучше обслуживались свободными рабочими, нежели рабами». Этот, путем марксистского учения внедренный «принцип выгоды», делающий любую торговлю на этической основе немыслимой, есть не что иное, как впущенный через черный ход и вновь введенный в употребление наследственный грех кальвинизма, согласно которому человек «по природе плох и к чему-либо хорошему неспособен». Но это между прочим.)

Учение, ничего в себе не заключающее, весьма сложно опровергнуть, но в редчайших случаях в истории такое учение опровергнуть проще простого: так, американо-испанская война на рубеже прошлого века была предпринята американским крупным капиталом, падким до «дешевого сырья и новых рынков сбыта». То, что войны, напротив, требовал простой народ Америки, ущемленный в своей гордости ничтожным инцидентом с флагом юной нации, — в то время как американский крупный капитал, с нотабене миллионером и стальным королем Карнеги во главе, до последней минуты пытался предотвратить конфликт, выступая как антивоенная партия, — редко, если вообще, упоминается хоть в какой-либо книге по марксистской истории. Историческая писанина может объяснить что угодно; но еще лучше — выбросить все, что не совсем устраивает ее, вплоть до вычистки с исторических фотографий нежелательных для истории персонажей.

Столкнувшись с феноменом религии, сия историческая графомания трактует ее не спонтанным выражением человеческого духа, но расправляется с ней как с поощряемой правящим классом инертностью или отсталостью человеческого мышления. Того, что существуют идеи, не имеющие никакого отношения к разделению национального дохода, по ее мнению, быть не может, поскольку такому существовать не подобает: учение выше действительности.

Религия по сути своей и по происхождению не есть социальный институт — хотя и может развиться до него как организация, — но некий независимый, не подвластный осознанной человеческой воле психический процесс, облеченный в некую Идею. Марксистское изложение истории не способно понять идею религии, поскольку оно само, как учение, является безмозглой тавтологией, не содержащей никакой реально существующей идеи: ведь жизнь может понять смерть, но смерть не способна постичь жизнь.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ