Мать и сын

Прекрасным в изобразительном искусстве Прессер находил то, что — как ни странно — вечно изображалось в календарях и школьных дневниках и, таким образом, было бесповоротно канонизировано: Парфенон; не то четыре, не то шесть каменных девиц в роскошно развевающихся одеяниях, подпирающих балкон в Фивах или где-то по соседству; «Моисей» Микеланджело; «Ночной Дозор» и последний автопортрет Рембрандта; а также совсем недавно обнаруженное полотно Вермеера «Христос в Эммаусе» — только долгое время спустя стало известно, что написано оно совершенно другим человеком[24] — эту картину он воспевал нам расчувствовавшись, чуть ли не в слезах. В точности так же обстояло дело и с литературой: беспроигрышный вкус, опиравшийся на Гомера, Данте и «Фауста Гете», типовой набор шедевров, перед которыми все падают ниц, но прочесть их, если это не является необходимостью, никто не удосуживается. Мне вот не втюхаешь, что Гомер прекрасен; то, что я читал из переводов Данте, кажется мне напыщенным донельзя, и Фауст этот самый — колбаса, то тут, то там нафаршированная чем-нибудь съедобным, но в остальном это и впрямь так называемое дело всей жизни, в которое автор вколотил двадцать–тридцать лет своей житейской мудрости для учителей свободных танцев (и, разумеется, для потомства). О, уж конечно, Гете — если взять некоторую часть его претенциозной лирики и какое-то количество коротеньких, эпиграммоподобных, вдохновленных природной мистикой стихотворений — один из величайших европейских поэтов, но не все, что человеку подобает хранить в книжном шкафу, становится от этого прекрасным.

Прессер даже довел до нашего сведения — клянусь Богом, не знаю, как она ему на язык попалась — что считает Хенриэтту Роланд Холст[25] нашей крупнейшей поэтической жилой. (Та самая, о которой Дю Перрон[26] пишет, что он даже весьма охотно поверит в то, что она — величайшая поэтесса всех времен и народов, при условии, что «его не заставят ее читать»). Херман Гортер[27] же в качестве кандидата Прессеру на ум не пришел.

Хенриэтту Роланд Холст никто никогда читать не мог. Все у нее надуманно и вычурно, все это — кустарщина богатой фригидной дурочки, которая от нечего делать становится в позу воительницы за права и свободы. Ни одна из ее работ не выдержала испытания временем, в то время как даже полдюжины страниц из «Пана» Хермана Гортера — чей политический вклад, при всех его закидонах, был глубоко искренним — обеспечили бы ему прочную мировую известность, пиши он на каком-нибудь из общеизвестных языков.

(Но что есть, то есть, и не имеет большого смысла выходить из себя, хотя это дает простор для свободы высказываний. Чего стоит чушь, которую несут Люсебер, Коувенаар или Камперт[28] — столь страстные и столь прогрессивные борцы против удушливого мещанства — пока их популярности и доходам не грозит никакая опасность, — по сравнению с, например, двумя стихотворениями Герарда ден Брабандера,[29] да позволят мне на них сослаться? Я имею в виду «Ничтожный раб стихов и языка» и «Душонки, что тоски глухой полны» из «Пустого человека»).

Имелись ли у него, помимо работы в школе, иные амбиции — а они, должно быть, были у него весьма основательные, ведь он к тому времени уже годами собирал материалы для своих последующих публикаций — дело свое Прессер, совершенно как Биннендейк, знал туго. Уроки он вел хорошо, энергично и, прежде всего, с неисчерпаемым терпением, какового я не наблюдал ни у одного другого учителя. Происходил он от нищего, как церковная крыса, еврейского пролетария, вырос на Преториусстраат в так называемом Трансваальском квартале Амстердама и посему, вероятно, приобрел некую сверхчувствительность в отношении того, что касалось втаптывания в грязь и унижений; однако это не означало, что он, — а это, к сожалению, весьма свойственно человеку, — теперь, в свою очередь, желал сам кого-либо топтать: напротив, эта супер-щепетильность выражалась в исключительной озабоченности, — да, почти страхе, — как бы не обидеть кого-нибудь, не причинить боль или не задеть чьего-либо достоинства. Я никогда не слышал, чтобы хоть кому-то из учеников он сказал нечто высокомерное или карающе-унизительное. Больше всего ему хотелось, чтобы все были от него без ума, поскольку имелась у него эта патологическая потребность — быть любимым. И, в общем-то, так оно и было, хотя слишком судорожное его стремление по возможности угодить всем и каждому иногда можно было истолковать как трусость.

Он приносил с собой стопки старых газет, заставлял нас повсюду их выклянчивать, и мы вырезали из них картинки, имевшие отношение к уроку: их мы вклеивали в наши тетрадки по истории, сопроводив собственным комментарием. Французская газета L'Illustration была основной нашей рудоносной жилой. Я не знаю, было ли это наклеивание картинок тогда чем-то необычным или революционным, но полагаю, что да.