Манускрипт с улицы Русской

— Трава уже не растет от копыт ордынских коней, а вы прячетесь за стенами!

Из ворот ратуши выбежали стражники с бердышами в руках. Люди ужаснулись, кое-кто бросился бежать, поднялась суматоха, но в этот момент выскочил из толпы — Льонця ахнула — Антонио Массари, он кинулся к первому стражнику и выбил из его рук бердыш.

— По праву неприкосновенности личности консула! — воскликнул Массари; стражники остановились. — Пан бургомистр, я сегодня же выеду с консулатом из Львова, если вы не прекратите это побоище!

...Вечером я пришла к Антонио. Сознавала, на что иду, не обманывала себя, зная, что не возьмет он меня в жены. И не желание изведать запретное толкало меня к нему, хотя я любила его. Я делала это только из благодарности за то, что он, сеньор Антонио Массари, владелец дома с четырьмя окнами, венецианский консул, перед которым склоняли головы богатые купцы, а патриции протягивали руку, стоял в парчовом костюме не на галерее, рядом с бургомистром, а на площади, среди серой толпы людей, — только в знак благодарности я пришла подарить ему радость.

Ведь это было так неожиданно и странно. До сих пор я была уверена, что не может быть иначе: паны судили, отсекали непокорные головы, привязывали к столбу Фемиды, отбирали у посполитых последние гроши, натравливали на них, точно собак с привязи, цепаков, никто из панов не становился на защиту обездоленных. А один стал. И это — Антонио!

Со страхом, будто в холодную прорубь, вошла я в ворота, над которыми красовался гордый лев с книгой, побежала по ступенькам вверх, спотыкаясь, — боялась, что кто-то задержит, вернет меня назад, а я должна была увидеть его, он увлечен мной и заслужил награду от меня — неимущей; я остановилась перед ясеневыми красными дверьми и, тяжело дыша, обомлев от страха, стала дергать шнурок звонка.

Дверь открылась, вышел консул со свечой в руке. Он был в узких черных штанах и расстегнутой снежно-белой сорочке. Консул стал приглядываться ко мне, не веря, что это я, долго, а может, просто так медленно тянулось время, стоял молча; я, смущенная, растерянная, попятилась назад к лестнице, чтобы опрометью бежать куда глаза глядят. Тогда он схватил меня за плечи, до боли сжал и, шепча: «Синьорита Леонида, синьорита Леонида», повел меня в свои покои.

Антонио поставил свечу в гнездо массивного канделябра, я ощутила под ногами мягкий ковер, на меня враждебно смотрели со стен портреты вельмож, скалили клыки звери с обоев, мне не по себе было в этой роскошной комнате, я не могла двинуться с места, ноги будто приросли к полу, а он подошел ко мне. Я почувствовала, как его пальцы, дрожащие и тревожные, раздвигают мои волосы, касаются мочек ушей, смелеют, сползают на шею, от их прикосновения пробегает дрожь по всему телу, пальцы становятся нетерпеливее, прерывистое дыхание обжигает мое лицо, а потом всю меня захлестнула жгучая волна. Он целовал мои губы, щеки, глаза, целовал меня всю, на моем теле не осталось ни одной точечки, которая не была бы обожжена его поцелуем; я лежала на ковре нагая, словно ангел, любимая, отдавшаяся, взятая — не я, а частица его страсти, и в великой радости я неожиданно услышала:

— Невеста моя. Жена... Завтра на балу я покажу тебя всем, а вечером нас обвенчает итальянский пастор.

Мама поняла все, когда я вернулась. Ее глаза пожелтели от жалости, горя и отвращения ко мне. Она схватила меня за волосы — пьяный отец, лежавший на топчане, пялил на нас глаза — и потащила по комнате, силясь бросить на пол, чтобы избить меня ногами, и кричала до хрипоты: «Шлюха, шлюха, шлюха!» Я и теперь не промолвила ни слова, даже не застонала, хотя мне было очень больно, а когда мама устала, я поднялась с колен, пригладила растрепанные волосы и сказала:

— Я жена Антонио! Слышите — жена!

За Княжеской горой — а еще ее называют Лысой или Кальварией[90] — глубокий яр, по которому стекают дождевые воды на Старый рынок, а за яром — Высокий замок. Его круглый купол выглядывает из темной шубы леса, увенчанный, словно короной, шестью башнями крепости — гнездом старого бургграфа Войцеха Бялоскурского.

Этот притон вооруженных разбойников держит в страхе весь город. Жители предместий, да и города, ежедневно жалуются в магистрат на ночные грабежи и убийства, называют фамилии разбойников — сыновей бургграфа Янка и Микольца, но магистрат, у которого Высокий замок как бельмо на глазу, не хочет верить этому, потому что Бялоскурские им нужны — они помогают властям держать в повиновении все городское население.

Настоящему патрицию наносить визит Бялоскурским — унизительно, но вот сам бургомистр Павел Кампиан выехал в фаэтоне на Кальварию, вышел и без охраны проходит по подъемному мосту над яром; пешком поднимается наверх, робко стучит в ворота, что-то шепчет страже и проходит во двор. Он должен пригласить на бал, который сегодня состоится в доме Гуттера, сыновей бургграфа — Янка и Микольца. С Альнпеком сам как-нибудь справится, а вот консул Массари...