Манускрипт с улицы Русской

— И ты отказала мне — Бялоскурскому? Микольца, выведи ее, устрой ей свадьбу под фонарем!

Прозвучала оплеуха, музыка утихла, дамы подняли крик, Антонио еще раз ударил Янка в лицо.

Микольца тащил девушку к двери, скрутив ей назад руки. Она молча упиралась, нимфа с подсвечником раскачивалась у нее перед глазами, Льонця мысленно просила нимфу помочь ей, но она все отдалялась, уменьшалась. Еще увидела Льонця: Антонио схватил за грудки Янка и тотчас согнулся, точно подкошенный, — ничком упал на пол.

— Ты перестарался, Янко, убегай! — прошептал Кампиан убийце, который рассматривал окровавленный нож.

Братья Бялоскурские насиловали Льонцю в глухом темном дворе. Она притащилась домой утром — избитая, искусанная, в разорванном чужом платье, без обручального кольца.

— Что ты смотришь на меня? — наконец прорвался в ней голос; она кричала, надрываясь, чтобы подавить в себе боль, и ужас, и утрату, и последнее дыхание той Льонци, какой уже не будет. — Что смотришь на меня, старая ведьма! — визгливым голосом обращалась она к матери. — Ты же напророчила, ты! Теперь я шлюха... О, теперь я шлюха!

...В зал судебного заседания, где давала показания свидетельница Льонця, братья Бялоскурские не явились. Их заочно осудили на вечное заключение. Ежи Мнишек сделал Высокий замок своей летней резиденцией. В день суда Бялоскурские спокойно пили вино в Краковском предместье в корчме «Брага».

А на следующий день после суда, на рассвете, над окном Абрековой, где когда-то приклеивали послания епископа, призывающие вносить пожертвования на строительство типографии, появился листок совсем иного содержания:

Teraz, piekna Loncio, stoisz pod parkanem.
I kno sie nie leni, bedzie twoim panem.

[93]

И покатился под гору свадебный рыдван.

Льонця не могла уснуть. Уговаривала себя — не из-за воспоминаний... Ведь воспоминания о прошлом, четырехлетней давности, давно уже не будят в ней ни скорби, ни горя. Еще не так давно она останавливалась перед венецианским львом и тогда с нежной улыбкой на мгновение возвращала к себе Антонио, а теперь и его образ стерся в ее памяти — смешался с десятками других лиц, встреченных тут же, под львом, — грубых, робких, пьяных, красивых... Больше Льонця не останавливается у ворот венецианских консулов, разве только по делам, — не было и не будет ничего, есть только оскверненный мир, к которому привыкла, как привыкают мусорщики к своей грязной работе.

И все-таки сегодня ее задело за живое: «Цветок, в котором гнездятся черви...» Ха! А это же везде, во всем белом свете так: золотые шпили костелов, разукрашенные своды, а рядом — темные монастырские кельи; величественные башни замков, а внизу — темницы; перед ратушей богиня правосудия Фемида, а в ратуше — жестокие палачи; днем с амвона призывы к чистоте души, а ночью поповские оргии с проститутками... Отец Лятерна, вы считаете себя святым, но все-таки пошлете за мной. Ведь и сам Иисус не был безгрешным.

Почувствовала, что у нее сосет под ложечкой. Ночью кто-то поил ее вином, а поесть не дал. Поднялась с топчана, подошла к кухонной плите. Хотя бы крошка где-нибудь завалялась — все выгреб отец: он молча пьет, молча ест, молча выпрашивает у дочери деньги, а чтоб тебя... Льонця проглотила проклятие — пусть живет. И мать со своей хиромантией — тоже. С ними привычно и даже уютно, никто ее ни в чем не упрекает, не неволит... Льонця была бы рада хоть раз встретиться с Гизей, но ее нет. И хорошо, что нет... Ведь потащила, потащила бы сестрицу на улицу! Пусть бы утешилась хоть раз — иногда за бокалом вина, в крепких объятиях мужчин Льонця испытывает хоть небольшую радость. Потом все исчезает, но хоть на миг, хоть на миг... Хорошо, как хорошо, что Гизи нет...

Льонця переставила горшки на плите, засунула руку в печь, вытащила медный кувшин — вроде бы у них такого и не было, заглянула — грибы. Гляди-ка, разжилась старая Абрекова! Что же, можно сварить грибы. Наклонила кувшин, чтобы высыпать сухие грибы в миску, и у нее заблестело перед глазами.

Затарахтело, зазвенело, будто вспыхнуло красным пламенем. Льонця ужаснулась, она ничего не могла понять, протерла глаза — нет, не снится. Золотые браслеты, кольца, крестики, диадемы... От блеска золота, казалось, рассеялся полумрак в комнате, — откуда у матери такое богатство? Восхищенная, ошеломленная, потерявшая голову, брала пальцами украшения, присматривалась к одному, второму, третьему чуду... Прижала крестик к груди — положила, примерила дукаты к шее — тоже отложила, нанизала на пальцы одно за другим кольца — и вдруг вскрикнула: то самое, с большим камнем, обрамленное золотой короной, ее обручальное кольцо — тут, в этом кувшине! Антонио!.. Дрожащие пальцы прикоснулись к упавшим на лицо волосам, поцелуи обожгли тело...