Манускрипт с улицы Русской

Каноник начал отправлять над прокаженным панихиду. Тимко покорно слушал, не проронив ни единого слова, глядел на каноника слезящимися глазами без ресниц, а после панихиды сказал:

— Помолитесь, святой отче, чтобы я тут недолго был один...

Так Тимко Пенёнжек положил начало существованию во Львове колонии прокаженных, которая, по воле божьей, опередила иезуитов на много лет.

Подобного голубя с златоволосой девичьей головкой, — а, наверно, это был тот же самый — видел еще один человек, Антох Блазий. Он возвращался в братскую типографию, которая размещалась пока что в убогой пристройке к Успенской церкви в Зацерковном переулке; возвращался от Лысого Мацька усталый и немного хмельной. Отвез ему на ручной тележке сто двадцать экземпляров «Часослова», каждая эта книга стоит пять злотых, а хитрый Мацько половину по шесть продаст, вот он в этот раз и не поскупился — поставил магарыч.

Остановился возле входа, вытер пот со лба, тяжело дыша, ибо послеобеденное солнце так сильно жгло, а книги, черт их побери, тяжелые, и вино у Мацька крепкое. Стоял и думал о том, что совсем забегался, устал. Юрко Рогатинец, с тех пор как его избрали на сходе сеньором братства, никому не дает отдыхать. Совсем другим человеком стал — не присядет, не улыбнется, похудел, стал седеть, но одним взглядом своих серых глаз заставляет всех работать или дает понять: не хочешь — не держу.

Хотя бы его, Блазия, ведь он первый помощник у Рогатинца, повысил в должности — черта лысого... Какой-то портной Иван Красовский стал вице-сеньором, скорняк Фома Бабич — казначеем (разве они помогали собирать у людей деньги на строительство школьного здания и братского дома?), а он, Антох, остался по-прежнему сборщиком. Он должен бегать за пожертвованиями не только во львовское братство, но и в Рогатин, Дрогобыч, Самбор, Бережаны — ведь все небольшие братства были подчинены Успенскому.

А он видит — уже до греха недалеко. Епископ Балабан (да если бы не он, разве стоял бы тут печатный станок?) на проповеди в соборе святого Юрия назвал успенских братчиков богоотступниками. Епископ, правда, тоже собачья кость, он хотел, чтобы все доходы от типографии направлялись на епархиальные нужды, а Рогатинец воспротивился — прежде всего надо открыть гимназию. Сначала Юрий как-то умел угодить епископу, поддакивал, кланялся ему, но вдруг он переменился, что заставило его, Блазия, призадуматься. Проезжал через Львов, возвращаясь из Москвы, антиохийский патриарх Иоаким — Рогатинец с Красовским поймали его за полы рясы и выпросили грамоту, которой он утвердил устав братства. Видимо, Иоакиму понравился сеньор, потому что замолвил о нем словечко царьградскому патриарху Иеремии, и тот предоставил Успенскому братству ставропигию[89].

Вот так и началось грехопадение. Антоху так кажется со стороны, потому что он не очень-то набожен, ну, не из тех, что в церкви перед алтарем пластом лежат, но... Где это видано, чтобы церковью руководили ремесленники? Да еще стали ктиторами, сами подбирают себе проповедников, а дидасколов для гимназии подыскивают без ведома епископа, священников, не вносят в братские книги. Всех, кто вступает в братство, заставляют при зажженных свечах давать клятву. Гордыня одолела Рогатинца. Вчера через посланца передал епископу: долг кафедральному собору мы уплатили, его преосвященство патриарх предоставил нам право самоуправления, поэтому больше не будем слушать епископа, а заставим его самого считаться с нами.

Антох думал об этом и чувствовал себя так, будто их, Блазиев, стояло тут два. Один денно и нощно трудится для братства, ведь надо как-то жить, а другой бунтует. И не против братства — против Рогатинца. Антоху не раз хотелось докопаться до причины этого неприятия, протеста, потому что не преклонение перед епископом (зачем ему нужен этот Балабан?) и не то, что казначеем не стал (изберут на второй элекции, Бабич в денежных делах мало смыслит), что-то совсем другое толкает Блазия против Рогатинца. Он — будто святой. Хотя бы раз в корчму заглянул, за девицей поухаживал... Всех, кто его окружает, подчиняет своей воле и замыслам, которые известны только ему одному. Ну, пусть будет школа, даже академия. Разве это первая в мире? Ну, станут русины членами совета Сорока мужей в магистрате — разве тогда налоги уменьшатся? Был бы Рогатинец мудрее — на доходы братства жили бы, да еще как! Так нет — стремится к какой-то свободе духа... А разве душа не отдыхает, когда сытно поешь, выпьешь бокал вина, побеседуешь с хорошим человеком? А сам — ну что он собой представляет? Седельщик. Обыкновенный неотесанный ремесленник. Нет у него ни капли благородной крови. Ну, хотя бы он был из высшего сословия, так не досадно и слушаться его. А когда говорит... Да разве Антох не умеет говорить? Иногда скажет и умнее, но пролетают его слова мимо ушей людей, а когда Рогатинец — в глаза глядят, на виселицу готовы пойти следом за ним...