Манускрипт с улицы Русской

Архиепископ не враг гофкапеллана, наоборот — единомышленник, оба ведь когда-то в Риме вступали в иезуитский орден: он относится с уважением к автору книги «O jednosci kosciola bozego»[84] , в которой Скарга вскрывает заблуждения православной церкви и убеждает схизматиков в том, что их спасение только в унии с костелом, но все же он — парвеню. И как это ему удалось — казначею львовской кафедры, рогатинскому настоятелю, обыкновенному канонику львовского капитула — стать ректором Виленской иезуитской академии, а теперь первой духовной особой у короля?

Впрочем, они оба ведут борьбу за торжество иезуитизма в Польше. Скарга — в Варшаве, Соликовский — во Львове.

И пока что больше некому... Кардинал Вармии Гозий, который после Тридентского собора ввел первых иезуитов в Польшу, умер; настоятель Пшерембский бессилен: познанский синод не разрешил ему в Познани создать братство Иисуса. Львовский клир тоже не желает их иметь. А что, если обратиться к высокопоставленным светским персонам? Да нечистую силу взять себе в помощь. А что же...

Архиепископ вытащил из ящика горсть кукол-чертей — в длинных штанах и высоких шляпах, подбросил их, поймал — эх, мальчики вы мои бойкие! У бургомистра есть свои стражники, палачи, а у меня вы, вы! Единственный бог, он держит в своих руках небо и пекло, а нам, своим наместникам на земле, велел пользоваться услугами небесных и адских сил. Улыбнулся и стал расставлять на столе кукол-чертей. Одного — рядом с макетом кафедры, второго — возле Успенской церкви, третьего — возле дворца польного гетмана Жолкевского на южной линии Рынка. Протянул шнуры сквозь отверстия в столе, зажал концы в руке, чтобы начать представление, которое всегда подсказывало ему нужные мысли и ходы, но вдруг опустил их, снова засунул руку в ящик и вытащил оттуда кукол, изображавших Станислава Жолкевского и молодого поэта Шимона Шимоновича, который на коронационном сейме прочитал приветственную оду в честь короля.

— Вас тоже надо заставить работать, — произнес вслух Соликовский, поставив кукол на стол и придвинув к каждой по черту. — Нет, не так... — Еще раз резко открыл ящик и вытащил оттуда самую большую по размерам куклу. — Вот так. — Архиепископ поставил ее посредине стола, отбросил чертей, которые должны были опекать Жолкевского и Шимоновича, переставил гетмана и поэта к самой большой кукле. — Я сам займусь вами, — сказал он, обрашаясь к своему изображению. — Сам.

Он подошел к двери и дернул за шнур звонка.

— Пригласи его милость польного гетмана и пана Шимоновича ко мне на вечерний чай, — приказал министранту[85].

Сорокалетний Станислав Жолкевский нынешней весной по приказу канцлера Яна Замойского возглавил войска и, разгромив под Краковом габсбургского претендента на польский престол архикнязя Максимилиана, вернулся во Львов с титулом польского гетмана.

Воодушевленный своим первым военным подвигом и высоким званием, молодой гетман знал себе цену и держался с Соликовским независимо, хотя и почтительно: в угоду архиепископу расхваливал, смакуя, густо-красную мальвазию, поданную гостям к чаю.

— Божественный напиток, амброзия! — приговаривал, ожидая начала делового разговора, ведь не на посиделки пригласил Соликовский его и Шимоновича. — А впрочем, мы плохие гурманы: китайцы знают толк в чае, турки — в кофе, московиты — в водке, а поляк пьет все и хвалит...

— Ну нет, поляк в пиве знает толк, — возразил гетману Шимонович. Среди присутствующих Шимонович был самым молодым, но уже довольно известным поэтом: по примеру Кохановского, он писал не только на латинском, но и на родном языке. — У нас пиво самое лучшее. Покойный папа Григорий (он был какое-то время легатом в Польше) воскликнул, лежа уже на смертном одре; «O santa piva di Polonia!»[86] Правда, святые отцы не совсем правильно поняли его и начали молиться святой Пиве, чтобы она вернула папе здоровье.

Жолкевский сдержанно улыбнулся. Он любил шутки своего младшего коллеги; Соликовский исподлобья посмотрел на поэта, уловил его иронический взгляд и смиренно опустил глаза, готовясь к серьезному разговору.

— Я слышал, — повернул он голову в сторону гетмана, — что вы в Жолкве начали строить крепость, перед которой игрушечными будут казаться Олесский и Луцкий замки...

— Да... Там буду жить. Тесно во Львове, да и эскорт негде тут держать, а что это за гетман без личного войска...

— Как архиепископ — без орденского воинства. — Соликовский направлял разговор в нужное ему русло.

— Вы не можете жаловаться, ваша эксцеленция... Во Львове кого только нет: бернардинцы, капуцины, кармелиты, доминиканцы...

— Лютеране, кальвинисты, ариане, — с иронией в голосе продолжал перечислять архиепископ. — И православные, ваша милость, и православные, — добавил подчеркнуто, злой огонек блеснул в его глазах и угас. — Те создали свое антихристово братство и объявили войну апостольской церкви... И ей тяжко: бернардинцы ходят с вертепами, капуцины хорошую капусту выращивают, босые кармелиты умеют отлично просить милостыню, а воевать с вероотступниками некому.