Читаем Манускрипт с улицы Русской полностью

— Мацько, как тебе не стыдно! — отодвинул я кружку с пивом. — Две лепты — это не два гроша, это две крупинки твоего имущества. Смотри, Абрекова пожертвовала злотый, а она же...

— Эта глупая баба, — вскипел Мацько, — обрадовалась, что ей оказали такую честь: над ее окном приклеили твое обращение. И отдала тебе то, чего не было у нее, — одолжила у меня. А теперь уже и не рада: все время люди останавливаются возле ее окна, галдят. Ты бы уж лучше над моими дверьми наклеил — гляди, какой-нибудь разиня и в корчму заглянет... А тот хитрый грек, что торгует винами, скупает имения, с патрициями играет в карты, русинов называет братьями, пожертвовал, говоришь, сто злотых?

— Да, это верно! Он заложил Збоивско под проценты и пообещал эти проценты каждый год вносить в братскую кассу, да еще и хочет колокольню, на месте Давыдовой, построить...

— Обещал пан кожух дать... Сто злотых? — Мацько поднял глаза, долго мысленно что-то подсчитывал и тут же громко захохотал: — Верни мне, Антох, грош, потому что я пожертвовал больше, чем Корнякт!

Конечно, он пожертвовал и гроша этого не отобрал, но это мне уже было безразлично — теперь подсчитывал я и когда досчитался (Мацьково имущество можно оценить пусть в две тысячи золотых, и его два гроша — это больше, чем сто золотых Корнякта? Так сколько тогда грошей у Корнякта?) — и когда досчитался, аж пот меня прошиб.

— Боже, боже, — сказал я, — где же тогда справедливость?

— К справедливости мира, — ответил Мацько (да он не так уж глуп!), — надо идти как на торжище: всегда иметь при себе деньги.

— Деньги... деньги... — прошептал я, схватившись за голову, и скупой Мацько посочувствовал мне — присел рядом со мной.

— Так, говоришь, книги будете печатать... А кто их будет продавать? Для этого нужен магазин.

— Что ты, Мацько, хочешь этим сказать? — удивленно посмотрел я на него.

— А то, что целый злотый дам тебе, если пообещаешь замолвить за меня словечко своему сеньору Рогатинцу, — я его знаю, — чтобы тот магазин был у меня. Будет вам хорошо и мне не плохо...

— Давай злотый, скажу Юрию.

— Я, Антох, особенно разбогатеть не собираюсь, — Мацько сунул руку в карман, пододвинул ко мне злотый. — Я лишь бы жить... Ни советником, ни мировым судьей никогда не стану — для этого надо владеть недвижимым имуществом в пять тысяч злотых... и стать католиком...

Я даже вскочил с места: его слова прозвучали так невинно — вот, мол, пойди, возьми, сделай... Мацько хитровато глядел мне в глаза, и я понял, что он испытывает меня.

— Ты не заводи, Мацько, со мной такого разговора, я ведь член Успенского братства. Может быть, ты вздумал изменить вере?.. Ну, а если бы и я стал католиком, так где бы я взял столько денег?

— У черта! — захохотал Мацько.

— Знаешь что, Патерностер, — сказал я, когда тот перестал смеяться, — иди ты сам к черту, а сейчас на этот злотый принеси нам обоим что-нибудь поесть и выпить.

...Это было будто во сне, но клянусь всем святым — это происходило на самом деле. Ведь я не был слишком пьян: за злотый, а если захочешь еще и поесть, и бокала вина не выпьешь, а Патерностер принес дорогого — испанского аликанте, любит выпить за чужой счет, я еще не пьян был, и это происходило наяву.

Мацько выпил бокал и оставил меня одного, а я, вспомнив о богатстве и положении православного Корнякта, воскликнул:

— Чтоб меня черт взял! А ведь не всех православных за ничто считают!

И тогда я увидел, как в подвал вошел сухощавый, в черной высокой шляпе, в тесном сюртуке и в длинных штанах, которыми подметал пол, рыжебородый панок. Он, не спрашивая разрешения, присел возле меня, блеснул сизоватыми глазами и каким-то странным голосом произнес:

— Я готов служить тебе.

— Зачем мне нужен слуга? — спросил я удивленно, со страхом подумав, что панок сумасшедший. — Я сам готов служить за кусок хлеба.

— Даже черту?

— Что ты говоришь, я же христианин, принадлежу богу!

Панок криво улыбнулся, презрительно пожал плечами.

— Ты о библейском боге или о том, которого придумывают себе люди, и твой Рогатинец тоже, называя богом совесть? Если о библейском, так чем он лучше черта? Бог, по-твоему, творит добро, а черт — зло. А кто создал черта? Кто сотворил первое зло, которое искусило Люцифера? Бог. А если черт стал устрашением для людей, так разве он не союзник бога? Впрочем, сатана добрее. Бог придумал наказания для людей, а сатана — любовь. Бог хотел, чтобы люди ничего не понимали, а черт привел людей к древу познания. Лютый бог придумал зло, чтобы за него наказывать. И тут черт оказался нужным богу как союзник: не желая пачкать руки, бог поручает чертям работу палачей... Вы молитесь богу, а он обманывает вас, обещая дать вам рай на небесах; черти же говорят правду: греши — и получишь рай на земле... Теперь о боге, которого придумала человеческая совесть. Такого бога нет — это плод воображения нищих. А черти есть. Кто создаст для тебя роскошную жизнь? Черт. Деньги? Черт. Только не зазря — за верную службу и за душу.

Перейти на страницу:

Все книги серии Библиотека «Дружбы народов»

Собиратели трав
Собиратели трав

Анатолия Кима трудно цитировать. Трудно хотя бы потому, что он сам провоцирует на определенные цитаты, концентрируя в них концепцию мира. Трудно уйти от этих ловушек. А представленная отдельными цитатами, его проза иной раз может произвести впечатление ложной многозначительности, перенасыщенности патетикой.Патетический тон его повествования крепко связан с условностью действия, с яростным и радостным восприятием человеческого бытия как вечно живого мифа. Сотворенный им собственный неповторимый мир уже не может существовать вне высокого пафоса слов.Потому что его проза — призыв к единству людей, связанных вместе самим существованием человечества. Преемственность человеческих чувств, преемственность любви и добра, радость земной жизни, переходящая от матери к сыну, от сына к его детям, в будущее — вот основа оптимизма писателя Анатолия Кима. Герои его проходят дорогой потерь, испытывают неустроенность и одиночество, прежде чем понять необходимость Звездного братства людей. Только став творческой личностью, познаешь чувство ответственности перед настоящим и будущим. И писатель буквально требует от всех людей пробуждения в них творческого начала. Оно присутствует в каждом из нас. Поверив в это, начинаешь постигать подлинную ценность человеческой жизни. В издание вошли избранные произведения писателя.

Анатолий Андреевич Ким

Проза / Советская классическая проза

Похожие книги

Аламут (ЛП)
Аламут (ЛП)

"При самом близоруком прочтении "Аламута", - пишет переводчик Майкл Биггинс в своем послесловии к этому изданию, - могут укрепиться некоторые стереотипные представления о Ближнем Востоке как об исключительном доме фанатиков и беспрекословных фундаменталистов... Но внимательные читатели должны уходить от "Аламута" совсем с другим ощущением".   Публикуя эту книгу, мы стремимся разрушить ненавистные стереотипы, а не укрепить их. Что мы отмечаем в "Аламуте", так это то, как автор показывает, что любой идеологией может манипулировать харизматичный лидер и превращать индивидуальные убеждения в фанатизм. Аламут можно рассматривать как аргумент против систем верований, которые лишают человека способности действовать и мыслить нравственно. Основные выводы из истории Хасана ибн Саббаха заключаются не в том, что ислам или религия по своей сути предрасполагают к терроризму, а в том, что любая идеология, будь то религиозная, националистическая или иная, может быть использована в драматических и опасных целях. Действительно, "Аламут" был написан в ответ на европейский политический климат 1938 года, когда на континенте набирали силу тоталитарные силы.   Мы надеемся, что мысли, убеждения и мотивы этих персонажей не воспринимаются как представление ислама или как доказательство того, что ислам потворствует насилию или террористам-самоубийцам. Доктрины, представленные в этой книге, включая высший девиз исмаилитов "Ничто не истинно, все дозволено", не соответствуют убеждениям большинства мусульман на протяжении веков, а скорее относительно небольшой секты.   Именно в таком духе мы предлагаем вам наше издание этой книги. Мы надеемся, что вы прочтете и оцените ее по достоинству.    

Владимир Бартол

Проза / Историческая проза