Манускрипт с улицы Русской

— А я, а я, а я?! — подкатился живым клубком к ногам Гольшанского шут. — Где буду я и с кем? Горе мне, горе!

— Это же Генне, — произнес Сигизмунд Кейстутович. — Оставь его мне. Он верно послужил двум панам, пусть послужит еще и третьему.

...На следующий день в Бресте Ягайло вручил Сигизмунду перстень на великое княжество. Великий князь отписал королю Каменец, Луцк, Олеско.

В конце сентября прибыла в Брест депутация от Михаила Юрши; он добровольно сдал Луцк, сам же выехал в свое имение на Киевщину. Ягайло предоставил Луцку магдебургское право.

В Полоцке Свидригайло собирал силы для новых битв. Бил поклоны Борису Тверскому, умоляя вернуть ему Анну. Князь пообещал — после ее выздоровления.

С Подолья от каменецкого старосты Михаила Бучацкого пришла на имя короля грамота, в которой он присягал на верность польской короне. Посланец сообщил Олесницкому, что Федор Острожский передал Бучацкому свой меч, а сам уехал в Киево-Печерский монастырь.

Во Львове Петр и Ян Одровонжи ждали подданской депутации из Олеско. Наступил октябрь — послы с последней твердыни Галинцкой Руси не приезжали.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ КОРОЛЕВСКИЕ МИЛОСТИ

Позолотились гаварецкие леса. Пожелтели листья кленов, кусты крушины — и холодный ветер нес мор на березы и буки; на голом Вороняцком хребте вспыхнули свечами одинокие осокори, жесткая трава пожухла, и в утренних холодных туманах осыпались последние пожелтевшие листья, медленно падали с крутых склонов и оседали в гончарских дворах, где дымились горбатые печи и стоял запах обожженной глины.

С лета и до сей поры Никита не поднимался с постели — долгие месяцы боролся ратник с костлявой, а когда она отступила, перестали идти дожди, и первая лесная позолота, освещенная солнечными лучами, привлекла его взор. Он вздохнул:

— Начнется осада...

Мария не слышала его слов. Изо дня в день она крутила гончарный круг, немели пальцы, опухали кисти рук, в ярмарочные дни тащила тележку с горшками через Вороняцкий хребет в Олеско. Мизерными были торги в запертом городе, но все же понемногу сбывала товар и на вырученные деньги покупала для Никиты медвежье сало, чтобы поскорее затягивались его раны.

Уже почти была вдовой: ратники Ивашка принесли Никиту на Гавареччину холодным — просил, что хочет умереть возле Марии. Белый был как полотно. Шляхетское копье пробило кольчугу и застряло в легком, кровь бежала струей, жизнь едва теплилась в теле, где-то еще тлела возле сердца искоркой, и ожил он. Ожил для нее. Мария теперь всегда будет вместе с ним и уж никогда не отпустит его никуда ни на шаг.

Никита начал уже вставать с постели, и Мария ждала дня, когда он подойдет к станку, прикоснется рукой к ее плечу, легонько отстранит от круга и сам, как было когда-то, закрутит, закрутит, а гибкие пальцы потянут вязкую глину и превратят ее в нужную людям, красивую посуду — кувшины с длинными шейками, горшки с раздутыми животами. Она же сядет напротив и только будет приделывать к посуде ушки да любоваться высоким, прикрытым черными кудрями челом мужа, тугими губами, добрым взглядом темных глаз, в которых, гляди, и блеснет молчаливая улыбка — вот в этом вся его речь о любви, счастье и радости, которые принесла Мария в дом гончара.

Но Никита будто забыл, что сам когда-то был гончаром, он с любовью посматривал на Марию, что, не разгибаясь, сидела за гончарным кругом, и раз за разом водил рукой по зарубцевавшемуся шраму на ребрах, нажимал на него, прислушивался, не жжет ли еще внутри, и, глядя в окно, на листья, уносимые ветром, уже в который раз говорил одно и то же:

— Осень... Сухо... Начнется осада.

Мария слышала эти слова, но они теперь не имели для нее никакого значения; война, осада, замок, рать уже больше не касались ее, ибо Никита рядом с нею — хотя и не калека, благодарение богу, но держать оружие не пригоден. А все мысли гончара были там, и он даже не удивлялся тому, что навсегда отстранился от привычного ремесла, свалил все на плечи Марии. Он в своих руках чувствовал только вес меча, под ногами стремена, а под собой — дыхание коня и его бешеный бег.

Однажды он стал на ноги, развел руки так, что они хрустнули, оделся и сказал:

— Чую, Мария, что я уже здоров.

Она испуганно поглядела на него: каким-то он другим стал, даже пальцем не прикоснулся к глине, не погладил рукой свежеобожженные горшки, ведь он с детства занимался этой работой. Что случилось — встревожилась Мария, следя за каждым его движением. Никита подошел к окну, долго глядел на белые березы, выросшие среди темно-коричневых буков, а потом резко повернулся к Марии:

— Найди мне кольчугу, я свяжу ее в том месте, где она была пробита, а меч там дадут.

— Не пущу-у! — вскрикнула Мария и, расставив руки, стала у двери, словно он в этот миг уже собирался уходить из дому. — Не пущу, ты еще слаб, а рать... рать уже закончилась!

— Она только сейчас началась, Мария...

— Не пущу. Не ратник ты, с деда-прадеда гончар, это так случилось, что тебе пришлось взяться за оружие, теперь возвращайся к своему делу, ведь каждому свое, ты гончар, гончар!