Манускрипт с улицы Русской

— А я видел такой колокол в Кракове, что если зазвонят в него на рождество, то в Варшаве будет слышно на пасху, — покашливает кто-то, а возбуждаемый заработком Спитко булькает в дуду и смеется во весь голос.

— Лови полгроша!

Спитко шел домой с деньгами. На Рынке он сказал побратимам:

— Пойдемте выпьем пива, я плачу.

— Не пью я на деньги шута, — ответил скрипач Боцул.

— А будешь продолжать хихикать, — процедил сквозь зубы Арсен, — другого дударя возьму.

— Чудаки, так хихикайте и вы — ведь это приносит деньги!

— Прочь, пес паршивый! — гаркнул Арсен.

...Патриции, конечно, дешевых фацеций не рассказывают, но остроумные приключения, истории выдают за собственные. А Спитко хотел было заработать и у патрициев.

— Я сегодня разбирал дело трех злодеев, но каких, если бы вы знали, уважаемые! — потирая руки, начал инстигатор, отдохнув после парилки. — Пришли они в магистрат, чтобы позволили им научить купцов, как следить за сохранностью своих товаров. Им разрешили, а они стали перед торговыми рядами с дубинками и давай бить ими по грязной луже, выкрикивая: quisque suas res attendat![54] Сбежались купцы к луже, а другие злоумышленники из шайки в это время очистили все рундуки, да только их и видели. Привели ко мне этих троих, а они говорят: «Разве мы виноваты? Ведь мы предупреждали торговых людей, чтобы они следили за своими вещами».

— И вы их, разумеется, оправдали, — вмешался в разговор городской судья. — Надо было бы поставить на ваше место мою пани, вот это был бы прокурор! Говорю я однажды: «Сегодня будем судить парубка за то, что с чужой женой переспал. Жаль мне его — попытаюсь спасти беднягу». — «Спасти? — пренебрежительно посмотрела на меня Магда. — Убить нужно такого недопеку, что возле чужой жены уснул!»

— Ха-ха-ха! — захохотал Спитко.

На смех дударя никто не реагировал, а через минуту староста Зоммерштайн бросил пренебрежительно в его сторону:

— Коль уж решил стать шутом у панов, так научись не только смеяться, но и сказать что-то умное.

— Получил! — прошептал Арсен. — Ты и до шута еще не дорос.

А вообще работать музыкантом в бане было даже интересно.

Симеон Владыка, имевший возможность видеть патрициев лишь в шелковых туниках, когда те были в силу своего должностного положения менторами, меценатами или же ценителями его произведений, говорил, смеясь, Арсену, что он охотно, если бы умел, пошел играть в баню, чтобы увидеть этих самых вельмож без регалий и высокомерия, когда они по необходимости хоть на минуту становятся обыкновенными людьми.

Это было действительно интересно — стоять одетым: в гранатовую тунику с серебряными позументами и глядеть на туши вельможных панов, сидящих внизу с отвислыми животами, с женскими складками на груди, с мокрыми волосами, из-под которых торчат красные уши, с омерзением наблюдать за сытой чередой тварей, с жадностью пожирающих апельсины, хлещущих вино, чтобы вместе со смехом выдавить из себя пар, которого слишком много вдохнули, находясь на самых верхних ступеньках парной. При этом испытываешь не только отвращение к ним, но и удовлетворение, чувствуя физическое и духовное превосходство над теми, кому подчинен. А потом, разговаривая вполголоса с Симеоном Владыкой, насмехаться над ними и утешать себя тем, что, мол, какими могучими бы ни были патриции, а сравниться с художниками, музыкантами не могут: уж слишком большие у них животы — словно у обожравшихся клещей, а головы узкие и пустые, как у блох.

Насмешки над патрициями доставляли Арсену удовольствие, радость, делали его независимым от чуждого ему поспольства. Цинизм был хорошим лекарством против разочарования, лучшим, чем минутное забвение на ложе проститутки, чем сознание своего ежедневного присутствия на земле. Ироническое высокомерие вельмож возбуждало злобу и порождало иллюзию непокорности, протеста. Арсен злорадствовал, когда увидел свиные уши архиепископа, и отвращение к жестокому святоше было таким же, как и у Яцка Русина. Арсен был единомышленником Яцка, но отличало их друг от друга то, что тот за свое отвращение к архиепископу расплачивался чахоткой в больнице при храме в Краковском предместье, Арсен же, ненавидя архиепископа, услаждал его слух, получая за это хорошее вознаграждение, да еще, как Спитко, мог подрабатывать смехом над остротами вельмож.

«Но не всем, не всем помирать от чахотки в Николаевской больнице. Я не продал душу венценосной скотине, душа при мне, она чиста, и я чистый!..»

Да, да, эти подмостки в опочивальне патрицианской бани, этот треугольный островок в углу отделил Арсена от того мира, где охотились на него одержимые люди, охваченные неразумными порывами; от мирской суеты, среди которой, с одной стороны, подстерегали человека золотые сети духовного рабства, а с другой — черная бездна раскрытой лазаревой сумы.