Манускрипт с улицы Русской

В Брест приехал и королевский проповедник Петр Скарга, а король прислал вооруженных татар и казаков, которые после выдачи Наливайко Жолкевскому перешли на его сторону. Скарга собственной персоной предстал перед остановившимся в своем доме князем Острожским и упрекал его в поддержке еретиков. На что князь ответил: «А с какими намерениями вы прибыли сюда с вооруженной свитой, ехали-то вы не для ссоры, а ради согласия». Подлые же католики давно задумали нарушить согласие, и Скарга преподнес Острожскому сию кознь. «Вы, — говорит, — главой своего партикулярного собора избрали турецкого шпиона Никифора и поступаете днесь впреч не только костела, но и самого короля. Сказав это, ушел. А на следующий день русинские и польские епископы в облачении понтифексальном, с послами польскими и королевскими, в сопровождении панов светских направились в церковь святого Николая, где служили православную литургию, а потом в костеле наисвятейшей девы Марии пели «Te, deum, laudamus»[103], а на Балабана и киево-печерского архимандрита Тура наложили экскомунику. Простосингела Никифора, который в тот же день на православном соборе проклял епископов-вероотступников, вечером схватили и заключили в крепость[104].

Тогда князь Константин будто бы пригрозил королю войной и написал ему такое: «Все исповедующие христианство от юга до самого севера будут защищаться от сторонников папы. Ты, король, хотел унией укрепить римскую церковь, а получилось наоборот — ослабил. Доднесь православные еще не знали, за что должны воевать, а теперь узнали: за то, что у них отнимают. А кто устоит перед нами, если только на Волыни и Червонной Руси мы сможем выставить тридцать тысяч вооруженного люда, а папежники, может быть, превзойдут нас только числом тех кухарок, которых ксендзы вместо жен и себя содержат». Пан Юрий не читал этого письма, и я не очень-то верю, чтобы подданный осмелился такое написать своему повелителю, а еще, как это говорят, ворон ворону глаз не выклюет.

Тяжкие испытания выпали на долю нашего русинского народа, не зря на праздник святой Парасковеи земля тряслась, и люди думали — конец света. А в моей пивной упала с полки бутыль сиракузского вина, это был большой урон, потому что я потерпел убыток от этого аж на тридцать польских талеров[105]».

Соликовский тупым взглядом окидывал марионеток, не различая их. Куклы стояли — каждая на своем месте — мертво, воображение архиепископа впервые не могло передвигать их, они теперь были похожи на шахматные фигуры, выбитые противником с доски, — бездействующие и ненужные.