Манускрипт с улицы Русской

После сходки Красовский остался один в доме братства. Он замкнул кассовую комнату и на какое-то мгновение прислушался — в глухой тишине слышался какой-то шепот или шорох, — а, это ветер гонит по мостовой мусор, но все-таки погасил свечу, и в этот момент услышал — где-то возле бурсы — звон разбитого стекла и пронзительный свист. Он спрятал ключи в тайник, подошел к двери, и его оглушил треск. На него посыпались осколки стекла. Красовский успел запереть дверь, глянул в небо и точно сам ударился головой о камень, влетевший в окно. Липкая кровь залила глаза, Иван упал на пол.

В тот вечер Бялоскурские не имели никакого желания погреть руки. Но над окном Абрековой висел листок с таким заманчивым призывом, что никак не могли удержаться от соблазна. До сих пор они своевольничали в еврейском гетто в Краковском предместье, иногда заглядывали в армянский квартал, а до русинов еще не доходили руки. Для храбрости выпили вина у Лысого Мацька и пошли по Русской улице, ища зацепки. В квартале было тихо, они уже хотели было возвращаться, как вдруг из Зацерковной улицы донесся протяжный свист, воинственные крики — жаки выскочили из засады и ворвались в бурсу. Микольца бросился было туда, но Янко сдержал его: стыдись воевать с детьми, вот же перед тобой гнездо схизматиков. Он ударил палкой по окну братского дома, старательный Микольца стал сгребать камни и швырять в помещение.

Жаки через разбитое окно ворвались в бурсу, надеясь наброситься на спящих. Но сами попали в засаду: предупрежденные Романом, спудеи были начеку. Они впустили нападающих в помещение и набросились со всех сторон, словно коршуны.

В полночь, когда уже все стихло, ученики старшего класса потихоньку вывели из бурсы чуть живых жаков и, наградив каждого пинком, погнали их вниз по Зацерковной улице.

...Мацько с ужасом смотрел на разбитый лоб сына, ощупывал его, будто не веря, что он вернулся живым, а потом схватил его за лацканы свитки.

— Что случилось? Где ты был так допоздна?!

— Жакам надавали, отец...

— Жакам?! — воскликнул Мацько. — Да как ты смел? Да ты не знаешь, с кем связался? Дурак, ты дрался не с ничтожными жаками, а... а...

— Пустите меня, отец, — Роман независимо, с какой-то тенью пренебрежения посмотрел в глаза отцу. — Пустите... Если вам угодно, продолжайте в три погибели гнуть спину перед каждым паном и панком, а я не буду. Слышите, не буду!

Мацько опустил руки, оторопел. Он удивился: ведь в его доме, в семье, в корчме все до сегодняшнего дня было взвешено, проверено, высчитано, и как это он до сих пор не знал, что есть вещи, которые не поддаются никаким измерениям, оказывается, есть душа человеческая, которую не взвесишь, не учтешь, разве только поймешь. И что отныне он должен будет учиться понимать душу этого птенца, который не только проедает денно пять грошей и носит одежды и обуви на три гроша, но еще и имеет свою волю, свое достоинство, честь и ненависть?

Мацько Патерностер на следующий день записал в своей книге следующее:

«Книжное чтение помогает уму, но и приносит вред, хорошо управлять душой темной, просвещение же будит у людей, а паче у отроков, бунт против власти отцовской и государственной. Мой сын Роман, обученный братскими дидасколами, проявил первое непослушание[99].

«Cudze pomoce czesto przynosza niemoce, cudze rady — zdrady»[100].

Эта Абрекова совсем не так глупа, но порой она не знает толком, куда вставить умное слово. А эта ее пословица будто бы о нашем митрополите сложена, но это не ума Абрековой дело.

Как только вернулись епископы из Рима, ясновельможный круль Сигизмунд написал послание Рогозе, чтобы в Бресте созвал синод, на который должны прибыть доверенные и светские мужи, токмо без свиты, от католических и православных общин, а митропит занемог и, хотя разослал духовенству и братчикам послание, сам на собор не приехал и глубоко раскаивался в своем грехе, что позволил обмануть себя и втянуть в католическую кабалу[101].