Лжедимитрий

Ино охте мне молоды горевати,
Как мне в темну келью ступати…

Слезы опять брызнули из добрых глаз — белая грудь ходенем заходила.

— Да Господь же с тобой, родимушка моя! Почто убиваешься? По матушке, по батюшке? Ох, бедная сиротинушка. Да не сироточка ты — я у тебя остался, девынька милая.

И он тихо гладил ей голову, как маленькому ребенку, и, пригнув к себе на грудь, нежно шептал:

— Господь над тобой… Господь над тобой. Я тебя так не оставлю, дитятко горькое.

А она, бессознательно отдавшись этим ласкам, смутно ощущала внутри себя что-то могуче протестующее, и в то же время всем телом чувствовала такую слабость, такую истому, что точно тело это все размякло, осунулось… Она испытывала какое-то смешанное ощущение: то ей чувствовалось, что это она на груди у матери, у брата Феди, то нет — что-то не то, что-то более томительное и ослабляющее… не то сон клонит, голова сама валится с плеч, кружится… сердце не то остановилось, не то замерло, захлебнулось… это от слабости, от головокружения. «Дядюшка… дядя…» — шепчут губы.

— Родная моя, голубушка.

— Слава государю нашему Дмитрей Иванычу — слава!

— Матушке его благоверной государыне царице — слава!

Димитрий опомнился. Это москвичи и подмосковники, узнав, что царь в Новодевичьем, пришли поглазеть на него и покричать. К тому же был праздник, так народу собралось видимо-невидимо. Очнулась и Ксения: она освободилась из объятий своего новоявленного дядюшки — и вся зарделась.

— Так я отдам приказ, Аксиньюшка, чтобы тебе твой терем приготовили, — сказал он, оправившись от волнения.

— Спасибо, государь. Только мне негоже в мир идти — не пристало.

— Для чего не пристало?

— Я сирота, государь, безродная.

— Не безродная ты, Аксиньюшка: мой род — твой род.

— Митрей Иваныч, слава! — ревели голоса. — Многая лета государю-батюшке.

Димитрий должен был выйти.

— Прощай, племянница, — сказал он и, положив руки на полные, круглые плечи девушки, поцеловал ее в лоб и перекрестил. — Будь здрава и помолись обо мне. Готовься в терем свой.

И он вышел. Ксения едва могла прийти в себя — так все это нечаянно случилось, что она даже не могла понять, что ж это такое было. Она ожидала чего-то страшного, чего-то такого, что вызывало в ней ужас смерти и самые мрачные воспоминанья. Она и пришла в ужас, когда вошло к ней это ожидаемое, это что-то такое, чего она не могла себе представить. И вдруг, словно заколдованная голосом чудовища, она забыла все, растерялась. Это было не то, чего она ожидала — и это срезало всю ее молодую волю, которая налажена была на протест, на борьбу, на ненависть. Случилось совсем не то: этот ласковый голос, эти добрые, участливые глаза, эти слезы, ласки — все это потянуло к себе одинокую, истосковавшуюся девушку, для которой мир стал пустыней. Это точно Федя приходил — так не страшно с ним — он родной… То несчастье, страшное несчастье— от Бога, от Его святой воли, а этот, что приходил, ни при чем тут — он добрый, он плакал…

А под окнами, в ограде монастыря и за оградой, гул стоит. Это «ему» кричат, «его» славят. И Ксении вспоминается ее прошлое. «Так и батюшку славили, и Федю, и меня».

Она упала на колени и стала молиться.

Прошло несколько недель. Ксения опять в Кремле, в своем тереме. Это тот же терем, те же стены, те же переходы, но не то кругом, что было еще так недавно: эти «бранные убрусы», эти «золоты ширинки», эти «яхонты сережки», о которых она плакалась в своей песне — это все есть, но это не то… Не так стало и во дворе, в царских теремах, как было при батюшке… Когда-то и при батюшке было шумно, весело, но это было давно, когда она была еще маленькою царевною. А в последнее время и при батюшке, и при Феде — тихо, сумрачно, печально было… А теперь не то: все новые лица кругом — эти казаки, литовцы, польские панны… И речь-то нерусская, незнакомая слышится… И шумно как — музыка разная, веселости всякие. И на Москве шумно — то скоморохи по городу кричат, то домры и накры гудут, волынки воют, действа всякие на улицах… Ах, если бы так при батюшке с матушкой было да при Феде.

Она была одна в своем тереме. Вечерело. И Оринуш-ка Телятевская и Наташа Ростовская пошли ко всенощной. Завтра, 24 июля, память Борису, отцу Ксении, так и Оринушка и Наташа пошли помолиться, а завтра чтоб панихиду отслужить по покойном Борисе. Самой-то Ксении горько и обидно выходить из терема и показываться в церкви с того дня, как народ выволок их всех, Годуновых, из дворца и надругался над ними.

Душно. Она сняла с себя лишнее одеяние и осталась в одной кружевной сорочке и белом шелковом сарафане. Нет, все еще душно: голове жарко — это от косы — тяжела уж она невмочь, а особливо когда туго заплетена. Ксения и косу расплела — так и укрылась вся косою, словно буркою черною. Только и белеется низ сарафана да часть сорочки на груди.

Она задумалась. Вспомнилось, как торжественно праздновались, бывало, именины ее батюшки царя. Она положила голову на руки, припала к окну, к оконнице, да так и осталась.