Лжедимитрий

Он вошел в келью один, потому что никто не осмелился следовать за ним без особого приказания. Первое, что он увидел — это медное распятие на черном аналое и стоящую перед ним на коленях женщину, всю в черном. Видна была только часть белой, молочного цвета шеи и большущая черная коса, двумя трубами ниспадавшая до земли… Димитрию почему-то почудилось, что он видит затылок Марины, наклонившейся над гнездом горлинки…

Услышав шаги, Ксения быстро поднялась с колен и обернулась… Перед глазами Димитрия на мгновенье блеснуло что-то белое, необычайно белое и нежное, сверкнули какие-то искры — и странно! — темные искры, словно из темного огня… и тотчас все исчезло… Девушка упала ниц перед царем, перед страшным мстителем, отнявшим у нее отца, мать, брата, счастье.

— Здравствуй, царевна-племянница! — сказал Димитрий ласково. — Я пришел повидать тебя.

Голова девушки лежала на полу и тихо билась о камень.

— Встань, царевна.

В ответ — ни звука, только плечи вздрагивают. Димитрий нагибается и осторожно берет девушку за плечи.

— Встань, бедная сиротка. Встань, Аксиньюшка, — говорит он еще ласковее. — Я не царь тебе, а дядя твой.

От полу поднялось скорбное, заплаканное лицо девушки. Она стояла на коленях, сжав руки, как перед образом. Современный хронограф, описывая необыкновенную красоту Ксении, прибавляет, что она особенно блистала этою ангельскою красотою, когда плакала… Димитрия поразила эта красота… Странно: ему опять почудилось, что перед ним Марина! Но только больше теплоты и детскости виделось на этом прекрасном, полном личике, в этих больших, робких, младенчески чистых глазах…

— Господь с тобой! — сказал он каким-то упавшим голосом. — Прости меня, не от меня твое горе.

Он растерялся… Первый раз в жизни в голосе его звучала искренность и — трудно поверить! — робость… Робость — в человеке, который из-под забора шагнул на престол, с одною клюкою калики перехожего покорил царство!

— Аксиньюшка! Видит Бог — я не хотел… То Божий суд… Его воля. Встань, родная!

Он нежно поднял ее с колен. Она робко глянула ему в глаза своими большими детскими глазами и снова заплакала.

— Государь, прости меня… я… я… — и она закрыла лицо руками.

Димитрий чувствовал, что и у него слезы подступают к горлу.

— Нет, ты меня прости, голубушка, родная моя, Аксиньюшка.

И, нежно обхватив ее голову руками, он целовал ее в темя, приговаривая: «Дитятко горькое… сиротинушка… дитя Божье, одинокое… нет, ты не будешь одна — я еще остался у тебя, у горькой, я, дядя твой…»

Ксения чувствовала, как на темя ее капают теплые слезы. Это его слезы! Она снова опустилась на пол и, поймав его руки, припала к ним горячими губами… «Нет, это не расстрига… это дядя Митя… подлинно он», — шепталось в ее добром, растопленном слезами и лаской молодом сердце… А он снова поднял ее, перекрестил, как ребенка, еще перекрестил и еще, и тихо поцеловал в лоб.

— Государь-дядюшка, прости меня, я не знала… — и она опять целовала его руки.

— Сядь, родная, успокойся, поговорим с тобой.

И он усадил ее на широкую лавку, покрытую черным сукном, а сам сел на деревянном, резанном из цельного дуба сиденье, у стола, на котором лежала раскрытая, писанная уставом книга, а около нее — полуисписанная тетрадка. Тут же стояла и большая, потемневшая от времени медная чернильница, на ручках которой были такие же медные головки с крылышками.

Димитрий обратил внимание на тетрадку.

— Это ты пишешь? — спросил он, рассматривая писанье.

— Я, государь, — отвечала девушка, зарумянившись слегка.

— Какая ж ты искусница книжная, уставом пишешь. А это противень? — спросил он, указав на раскрытую книгу.

— Противень, государь.

— И какая у тебя заставка вышла важная. Вязь зело мудреного узору. И киноварь знатная, — говорил он, любуясь писаньем девушки. — Кому это?

— Матушке игуменье, государь.

Димитрий ласково посмотрел в добрые глаза девушки и задумался. Ему, видимо, хотелось спросить ее о чем-то, но слово не шло из горла — тяжелое слово…

— Ты давно здесь, друг мой Аксиньюшка? — нерешительно спросил он, рассматривая тетрадку.

— Со Предтечина дня, государь.

Нет, не шло из горла то слово… тяжелое слово…

— Тебе не след здесь жить, Аксиньюшка, ты не черница. Не радостна жизнь чернецкая.

Ксения молчала. Какая же у нее могла быть другая жизнь? Что у нее осталось? Дорогие могилы, но и они заброшены, поруганы. Могила и ее ждет — могильная келья монастырская. И в сердце ее невольно заныла ее же собственная песня:

Ино мне постритчися не хочет,
Чернеческого чина не сдержати,
Отворити будет темна келья,
На добрых молодцов посмотрити…

— Я тебя возьму отсюда во двор… твой терем тебе и остался, в нем и будешь жить, — снова сказал Димитрий.

— Спасибо, государь… я не знаю… мне…

— Что, мой друг? Ты будешь не одна — все твои подружки будут с тобою. Мне сказывали, у тебя в приближении была Арина, князя Телятевского дочка, да и других бояр дочери… Возьми их к себе в сенные.

Ксения вспомнила свой терем, своих подружек — и горькая песня снова заныла в сердце: