Лжедимитрий

И чистым латинским языком проговорил Марине обещание от имени царя.

Затем кардинал потребовал обыкновенного обмена колец. Власьев, вынув из коробочки перстень с огромнейшим алмазом, величиною в крупную вишню, подал кардиналу. Алмаз молнией блеснул в очи панов. У панны королевны даже ресницы дрогнули при виде такого чудовища.

Кардинал надел перстень на пальчик Марины.

Когда кардинал, сняв с пальчика Марины ее перстенек, хотел было надеть его на толстый, обрубковатый палец Власьева, этот последний с ужасом отдернул свою руку, словно от раскаленного железа. Этим продувной москаль хотел тонко дать заметить панам, что его царь — такое высочайшее лицо, что до перстня его невесты он не смеет дотронуться голой рукой, а не то что позволить надеть его на свою грубую, холопскую лапищу. Напротив, он взял перстень Марины через платок, как что-то ядовитое для него, жгучее и бережно спрятал в другую коробочку. Точно так же Власьев протестовал, когда кардинал хотел, в силу обряда, связывать руку Марины с рукою посла: он потребовал, чтобы ему подали особый платок, и только тогда, когда плотно обмотал им свою руку, осмелился слегка дотронуться до руки царской невесты. Да и что это была за ручка! Власьеву казалось, что она тотчас же, словно сахарная, растает в его горячей и потной ручище.

Обряд обручения кончился, и собрание двинулось в столовую залу к обеду. За московским послом сорок царских слуг-дворян несли чуть ли не сорок сороков подарков от царя невесте и ее отцу. Что за подарки! Какое богатство золота и драгоценностей! И все это ради вон того милого, грустного личика девушки, которую, видимо, тяготила эта показная обрядность и которой сердце, как неосторожно тронутая стрелка компаса, трепетно билось между нордом и зюдом, не зная, на чем остановиться… Но север, суровый, неприветливый, тянул могучее юга, мягкого, податливого… Паны и пани ахают над подарками, а она глянет на какую-нибудь редкость, чудовищную драгоценность, для нее предназначенную, глянет мельком, зарумянится, потупит глаза и перенесет их то на своего татка, то на Урсулу, то на Власьева, которого от этих взглядов постоянно в жар бросало… «Уж и буркалы ж какие, недаром завоевали Московское царство буркалы эти девичьи…»

Прием подарков кончился. Собрание — за обеденными столами. На первом месте — король, вправо от него — Марина, влево — панна королевна и королевич Владислав. Напротив — кардинал и папский нунций.

Власьев — рядом с Мариной. Но какого стоило труда посадить его рядом! Он шел к своему почетному месту словно на виселицу. Он упирался как вол.

— Не пристало холопу сидеть рядом с царской невестой, — твердил он.

Но его усадили-таки. И зато какой трепет изображал он на своем плутоватом лице, показывая, что боится, как бы ненароком не прикоснуться своею холопскою одеждой к одежде будущей царицы. В продолжение бесконечного обеда он не притронулся ни к одному блюду.

— Что значит, что господин посол ничего не кушает? — спросил король через пана Войту.

— Не годится холопу есть с государями, — отвечал лукавый старик.

И Марина во весь обед ничего не кушала. Великая миссия ее уже начиналась: она уже страдала, не испробовав счастья. Она прощалась с детством своим. Она становилась в фокусе великого народного государственного дела и не могла не видеть, что на нее уже обращены взоры половины вселенной. Ох, страшно у горна кузницы, в которой куется счастье и несчастье миллионов человеческих жизней!.. «Мамо! Мамо!» — молится она своим детским сердцем к матери; но матери нет у нее — она давно в могиле.

— Марина, — говорит старый воевода, взяв свою милую цуречку за руки. — Иди сюда, пади к ногам его величества короля, государя нашего милостивого, твоего благодетеля, и благодари его за великие благодеяния.

Гордый король встает при этих словах. Эта девчонка, стоящая перед ним с смущенною потупленною головкой, в несколько минут выросла — доросла до царского величия.

Но девчонка все еще чувствует себя девчонкой и падает на колени, словно бы это была классная комната, а король — это пани Тарлова, ее бабушка и учительница… а девчонка не приготовила урока.

Король, наклонившись, поднял с полу девочку и, сняв перед ней шапку, чего не делал даже перед царским послом, сказал торжественно: