Лжедимитрий

В тот же момент в дверях показалась «эта девчонка» Точно птица белая — именно белою, чистою горлинкою вступала она в это сановитое и родовитое собрание, такая нежная, маленькая, прелестная и с движениями невинного ребенка, с глазами потупленными, с наклоненною головкою… Власьев так и ахнул и прикипел на месте… Это входил бес, восхитительнейший бесенок, которому можно прозакладывать жизнь, царства целые, душу свою… Да, это птица белая — в белом алтабасовом платье, обрызганном жемчугами и брильянтами. На восхитительной головке — неоценимая коронка, а от нее нити золотые, жемчужные и брильянтовые скатываются на волосы, черные как вороново крыло, и смешиваются с прядями распущенной, роскошной косы, которую даже трудно было поддерживать, как казалось, такой изящной головке и такой нежной шейке… Панна королевна побледнела даже, дух у нее захватило при виде этой прелестнейшей птички — никогда она не казалась так хороша, как в этот роковой момент.

Девчонка взглянула на Власьева — так и осыпала старика рублями и жаром! Нет, это не бес — это ангел чистый, это дитя непорочное. Рядом с нею стала панна королевна — это гусыня рядом с чистой голубицей. Король стал рядом с кардиналом, и оба дулись — вздулся снова и Власьев ради чести великого государя всея Русии. Паны, составлявшие ассистенцию, поместились по бокам. Тут же был и отец Марины: на полном лоснящемся лице его всеми литерами было написано: какова моя цурка! Ведь только у такого отца, как я, и может быть такая восхитительная дочушка.

Как бы отвечая на эту мысль, Власьев обратился к нему с краткой речью и просил благословить свою цуречку, у которой от волнения задрожали губки, как у ребенка, собирающегося плакать. «Татуню…» — прошептала она тоскливо, как бы предчувствуя, что ее ожидает в снежной стороне.

После Власьева говорил пан канцлер, Лев Сапега — Цицерон своего века и своего народа. После него — пан Липский, воевода ленчинский. За ним — кардинал…

— Царь Димитрий, — говорил он, — признательный за благодеяния, оказанные ему в Польше королем и нациею, обращается ныне к его милости королю с своими честными пожеланиями и намерениями, и через тебя, посла своего, просит руки вольной шляхтенки, дочери сенатора знатного происхождения… Хотя выбор царя и желал бы, может быть, направиться в более высокие сферы…

Пан воевода сендомирский при этих словах так звякнул своей караблей и так «закренцил вонца», что кардинал поперхнулся, а панна королевна вспыхнула. Марина стояла бледная.

— Но царь желает показать свою благодарность пану воеводе и расположение к польской нации, — наладился кардинал. — В нашем королевстве люди вольные. Не новость панам, князьям, королям, монархам, а равно и королям польским искать себе жен в домах вольных шляхетских. Теперь такое благословение осенило Димитрия, великого князя всей Русии.

— Царя и великого князя, — неожиданно поправил его Власьев, так что кардинал снова поперхнулся.

— И вас, — продолжал он, — подданных его царского величества, ибо он заключает союз с королем нашим и дружбу с королевством нашим и вольными чинами.

— Veni, Greator![2]—торжественно запели церковный гимн, и все встали на колени, кроме Власьева и панны королевны.

«Veni, Greator», — зазвучало в сердце Марины, и две крупные жемчужины выкатились из ее глаз.

При пении гимна кардинал приблизился к Марине…

«Veni, Greator», — колотилось у нее в ушах и сердце. «Да пришел он… пришел… ох, страшно».

— Слыши, дщи, и виждь, и приклони ухо твое, и забуди дом отца твоего, — торжественно говорил кардинал.

«Ох, слышу и вижу я, — шепчет Марина не устами, а сердцем, — вижу… но не забуду дом татки моего, никогда не забуду мое золотое детство. Тато, тато. Урсулечка моя… Дольцю бедненький».

«Дольцю…» Это он стоит в отдалении бледный, бледный, это князь Корецкий, друг ее детства, который мечтал вместе с маленькой Марыней открыть новую Америку и посадить свою Марыню на американский престол. Но, увы, Америки новой не нашлось. «Бедный, бедный Дольцю!»

Потом кардинал, следуя обряду обручения, обратился к Власьеву и спросил:

— Не давал ли царь обещания другой невесте, прежде?

— Я почем знаю! Он мне этого не говорил, — обрубил простодушный москаль.

Все рассмеялись. Даже Марина улыбнулась и взглянула на чудака: чудак опять почувствовал, что из глаз панночки посыпались рубли…

Паны ассистенты объяснили русскому медведю, что пан кардинал спрашивает по форме, по обряду — не обещал ли царь кому другому.

— Коли бы кому обещал, так бы меня сюда не прислал! — отрезал медведь и опять всех развеселил своим простодушием.

Тогда кардинал, обращаясь к нему, сказал:

— Говори за мною, посол! — и начал говорить по-латыни.

Власьев повторял за ним — и с такою удивительною правильностью, с таким знанием латинского языка, что паны рты разинули от изумления.

— А! Пшекленты москаль! Только притворяется простачком, а язык Горациуша прекрасно знает, — шептали они, поглядывая на продувного москаля.

А москаль, показав, что он отлично знает латинский язык, остановил кардинала и сказал:

— Панне Марине имею говорить я, а не ваша милость.