Лжедимитрий

— Здравствуй, батюшка князь Василий Иваныч.

— Садись, потолкуем.

Купчина, входя к Шуйскому, глянул в передний угол и, увидав там у богатой иконы горящую лампаду, перекрестился истово, тряхнув седоватыми кудрями. Теперь, снова тряхнув головой, он расправил полы однорядки и сел на скамью, покрытую ковром.

— Видал нового царя? — спросил Шуйский, услав свои умные глаза куда-то в другое место.

— Видал, батюшка князь, сподобился.

— Слава Богу, слава Богу, сподобились мы опять прирожённого царя найти. Авось наша вера православная окрепнет, а то шатать ею что-то учали.

— Дай-то Бог!

— Дай Бог, дай Бог… Ну а как он — царь-то наш новый — истово ли крестится? — спросил Шуйский, снова командировав свои умные глаза зачем-то к образам Я, признаться, в хлопотах-то и не успел заметить. Не отучился ли он, чего Боже храни, там, в Литовской земле?..

Купчина не сразу отвечал. Он припоминал что-то

— Как тебе сказать, батюшка князь, мудреное это, великое это дело перстное сложение. На перстном-то сложении, на персте едином, я так мекаю, весь мир стоит Вот, примером, так… — он поставил прямо свой толстый, как огурец, большой палец правой руки. — А коли ты перст-от этот повернешь не так, как указано, не истово повернешь, — ну, и мир опрокинется, аки ендова. Так я говорю, батюшка князь?

— Так, так, Федор! Такое-то умное слово хоть бы святителю в пору…

— Ну, топерича, примером, он царь… — разглагольствовал купчина. — У ево, у царя, примером, на персте ендова… А ендова-то, батюшка князь, кто? — вдруг озадачил купчина Шуйского.

Но Шуйского нелегко было озадачить. Он только спрятал свои смеющиеся глаза где-то под лавкой и отвечал:

— Ендова — знамо мир. Ты ж сам сказал…

— Так, батюшка князь. Ендова — это Росейская земля. Обороти он, царь-ту, перст-от свой книзу — что станет с ендовой?

— Вестимо что… Опрокинется.

— Опрокинется, батюшка князь, опрокинется, прольется!

Купчина даже привскочил. Шуйский изобразил ужас на лице…

— И все это от единого перста, от перстного сложения неистового, — продолжал купчина, радуясь, что пугает Шуйского своим красноречием. — Недаром сказано: «Перст Божий».

— Верно, верно. Ну а как же ты заметил — новый наш царь истово крестится? — сворачивал Шуйский на суть дела.

— Ох, батюшка князь! Страшно и молвить. Волосы у меня дыбом встали, как увидел я, что хоть он и истово слагает персты, да все мизинец-то у него не так смотрит, не истово. Инда в озноб меня бросило, как увидал я это. Мизинец, мизинец не так… Так вот я и думаю ох, батюшки, опрокинется ендова, пропадет земля Росейская.

— Как же ты, Федор, думаешь?

— Да думаю, батюшка князь, что он не истинный царевич Димитрий. Не так слагает персты — не нажить бы нам с ним беды.

— И я так думаю, — загадочно сказал Шуйский. — Обошел он нас всех обманом, и горе Московскому государству!

— Ох, Господи! Что ж с нами будет?

— Не ведаю… Богу единому ведомо.

Шуйский, по обыкновению, не досказывал своей мысли: он всегда только закидывал удочку, и когда рыба клевала, он тогда и дергал удочку — рыба не срывалась. Купчина окончательно опешил и только бормотал: «перст… мизинец… ендова… Российское государство…» Сам же сочинил ужасы и сам их пугался.

— Немцы, поди, и гостиный двор у нас отберут? — тут же наталкивался он на практические вопросы.

— Да, — утверждал его в этой мысли лукавый собеседник. — Он уж и ноне с иноземцами печки-лавочки: без них за столом и ложки не возьмет… Когда он взошел в Архангельский собор, туда ж за ним вошли и псы бритые — попы латинские. Собор, значит, уж осквернен…

— Ох, Господи! Да что ж это такое?

— А за псами бритыми вошли и немцы в храм Божий, и поляки, и литва… Святыни наши поруганы. А дальше еще того хуже будет: он разорит церкви православные и воместо их поставит латинские костелы, и будут у нас попы бритые, — продолжал Шуйский все в том же духе, видя, какое впечатление производят его слова. — Одного наипаче боюсь я…

— Чего, батюшка князь? — с испугом спросил купчина.

— Вот чего, Феодор. Слушай. Коли он проклят собором и анафема с него не снята да коли такой проклятой человек занял место помазанника, так анафема-то переходит с него на всю Российскую землю. Вот что страшно.

Купчина испуганно перекрестился. Ему чудилось, что анафема в виде какого-то чудовища уже подходит к нему, берет его за плечи, шепчет ему в уши: «Я анафема — я за тобой пришла, за детьми твоими, за твоими товарами, за твоею казною, за душою твоею».

— Помилуй, Господи! — крестился он. — Научи же нас, князь-батюшка, что нам делать? Как избыть беды — гнева Божия? Я на все пойду. Всю Москву подниму на ноги. Москва знает Федора Конева: он крестился всегда истово, строил храмы Божии, нищим не отказывал. Федора Конева Москва послушает.

— Коли так, Федор, то Бог пособит тебе в твоем великом деле для спасения святой православной веры. Только подобает дело сие творити с великою тайною, дабы не проведал о том враг земли Русской. И надо сие дело совершать непомедля, а то, я боюсь, как бы дьявол не осилил нас…

— А что, батюшка князь? Говори — не таи.

— Надо бы все покончить до венчания его на царство.