Лжедимитрий

— Царское дело делает: ратных людей обряжает, суды судит, с боярами да панами обедает, с попами разговоры говорит да изменников казнит — все царское дело делает.

— Почто ж ты в Кромы попал?

— А к атаману Кореле, бояринушка.

— Чего ради?

— По знаемости по прежней: я у него на Дону гащивал, иконы тож ему менивал… И в Кромах менял, да на стяг большой, по плате, Ягорья Победоносца им написал: с этим стягом, сказывает Корела, и в Москву войду.

Воеводы переглянулись.

— А сказывай, что ты видел в Кромах, да говори без утайки, как на духу, — снова обращает к нему татарский свой облик Басманов.

— Что мне таить-то, князи-бояра? Мне и Корела-атаман, как отпущал из Кром, сказал: «Болтай, гыть, Ипатушка, сколько хошь, все из-под ногтя да со-под оплеки выкладывай, коли пытать с расспросу в московском войске станут: я-де не боюсь Москвы. Достань-ко, гыть, суслика али тарантула в его норе — так и меня-де с моими казаками не достать в норе толстобрюхим москалям.

Басманов лукаво улыбнулся и переглянулся с Ляпуновым.

— Прав, вор-разбойник, — пояснил он. — Всю зиму возжалось с ним войско царское, а и рать наша не махонькая, два-сорока-тысяч, поди, будет, а вот не достали ево, аспида, в норе тарантуловой.

Князь Катырев-Ростовский поморщился.

— А поди сам попробуй, возьми его, — отрывисто сказал он.

— В чем же его сила, этого Корелы? — продолжал расспрашивать Басманов офеню.

— А и бес его знает — простите, князи-бояра. Вся сила у него, дьявола, в башке. Уж и шельма же всесветная, я вам доложу. Нарыл это он нор сусликовых подо всем валом и подо всем, почитай, полем — город у него, у Ирода, там целый… Как крот под землей ходит. Вы думаете, князи-бояра, трудно ему из-под земли выюрк-нуть вот в эту самую палатку? Да он, шельмин сын, может, слушает теперь, что я вам докладываю — вот тут под землей сидит! — И офеня стукнул ногой в землю. — Водили они однова меня в свои норы-то, со свечой ходили. И тепло-то там у них, разбойников, — мороз, значит, не доходит. И варят там, и жарят: у нас же, князи-бояра, скотину воруют по ночам. И зелено вино у них там, и в зернь-то они, песьи сыны, играют, и с бабами по норам, как суслики, короводятся.

— Чево уж! — заметил окольничий Иван Годунов. — Сами мы не однова отсель видывали, как они, поганцы, блудниц-то этих да плясавиц на поругание нам выпускали на вал, в чем мать родила, а те срамницы неподобное и неудобьсказуемое царскому воинству показывали.

Басманов только покачал головой. Ляпунов вспыхнул…

— Да, сказывают, и шатость в войске царевом не однова замечена, — заметил он горячо, — многие из воинских людей норовят ему и здесь. Письма воровские из стана в город на стрелах пущают.

— Пущали, это верно, — отвечал офеня.

— И зелье пищальное передавали казакам же, — добавил Ляпунов.

— И зелье передавали, бояринушка.

В это мгновенье в палатке появилось новое лицо. За ним еще и еще — все духовные лица… Это был новгородский митрополит Исидор, присланный для приведения войска к присяге новому царю — Федору Борисовичу Годунову. И на Исидоре, и на его синклите лица не было: волнение, страх, неизвестность — все это сказывалось в испуганных лицах, в беспокойных движениях.

Воеводы встали со своих мест и поклонились святителю.

— Что случилось, святой отец? — тревожно спросил Басманов.

— Шатаются рати… шатость велия в войске, креста не целуют, — дрожащим голосом говорил митрополит.

— Где же? Чьи полки, отче?

— Все кричат, все мятутся.

— Что ж говорят они?

— Не хотим-де служить Борисову роду, не целуем-де креста Годуновым. Токмо немцы одни не пошатнулись— «хотим-де служить и прямить законному наследнику». И как только капитан их, Розен, поцеловал крест, так и все немцы тако ж поцеловали.

Басманов и прочие воеводы торопливо вышли из палатки. Ляпуновы бросились к своим ополчениям — к рязанцам. Они застали их в волнении. Гул в рядах стоял невообразимый.

— Братцы! Православные! — громко, высокими грудными нотами начал Прокопий, и ряды смолкли, надвинувшись ближе к своему любимому дружиннику. — Братцы! Вспомните своих жен и детей! Не забывайте, православные, и обо всей Русской земле. Беда висит над нею вот уже десять лет. И над вами эта беда, братцы, и над вашими семьями. Что вы ни посеете — это не ваше; что ни сожнете — в подушное идет, а вы голодаете. Некому было пожалеть вас — никому не жаль было Русской земли. А все оттого, что на Руси правда пропала — нашу правду украли. На Москве царь Борис сел неправдою — и с того вся беда пошла, и с той поры Русская земля осиротела. Но Бог не хотел нашей гибели: когда Борис хотел сесть на Москве, он велел извести законного царя — царевича Димитрия. Бог спас царевича. Он идет добывать Москву — свою отчину и де-диву, и нас вместе с нею. Станем же, братцы, за правду, за святую Русь да за истинного царя-батюшку. Хотите ли, братцы, служить и прямить царевичу Димитрию?

— Хотим! Димитрия-царевича хотим! — заколыхались ряды.

Голоса рязанцев увлекли и других. Послышались согласные крики и в других ополчениях, стоявших под Кромами.

— Царевича Димитрия! Ему прямить хотим! — волновались тульские ратники.