Лжедимитрий

Баба вскинула на него изумленные глаза и пошла дальше, бормоча:

— Ишь, сердитый какой… белены объелся.

— Что ж ты, чертов сын, молчишь? — накинулся Ляпунов на офеню.

— Да ты кричишь, я и молчу, — спокойно отвечал тот.

— Ну, кто ж под стягом-то?

— Да все он же — рыженький Димитрий с бородавкой.

— Так не Гришка Отрепьев?

— Нет, не Гришка… Гришка — это Юшка.

— А тот не Гришка?

— Не Гришка, стало быть.

— Так кто же он?

— А и Бог его ведает.

Ляпунов осмотрелся кругом. Заглянул в палатку.

— Эй! — закричал он. — Десятской!

Из-за шатра вышел рослый ратник.

— Взять вот этого да отвести к князю-воеводе за приставы, — сказал Ляпунов, указывая на офеню. — Я и сам, чу, непомедля приду.

Офеня сидел на колодце спокойно, как будто дело не его касалось.

— Эй, тетка! Ходь сюда. Неопалимая Купина у нас есть — всякой пожар Матушка Неопалимая Купина тушит.

— Что ж ты смеешься, собачий сын? — снова вскинулся Ляпунов.

— Нету, бояринушка, не смеюсь. И князь-воеводе скажу то же, что твоей милости докладывал.

В это время к палатке приближался кто-то быстрыми шагами, издали делая знаки руками. Это был мужчина средних лет, плечистый, коренастый, лицом напоминавший Ляпунова. Он также одет был ратником. Открытое, загорелое лицо его казалось встревоженным.

— Ты что, Захарушка? — спросил Ляпунов.

— Вести черные. Новая беда стряслась над Русскою землею.

— Что ты? Какая еще беда?

— Царя не стало.

Ляпунов перекрестился. И десятский, и офеня стояли как вкопанные.

— Как! Что ты говоришь?

— Так, Прокуша. Басманов сам вести привез. И митрополит Исидор с ним прибыл новогородской, и весь синклит. Ко кресту пригонят ратных людей.

— Когда ж царя не стало?

— В саму неделю мироносиц. Здоров был, батюшка.

Он отвел Ляпунова в сторону.

— Дело неладно. Сказывают, царь сам на себя руки наложил.

— Как?

— Зельем отравным. Кровью изошел…

— Дивны дела… дивны дела. Да и я тут узнал неисповедимое нечто. Рука Господня, десница Его тяжкая на Русь налегла. Ох, быть беде великой. Узнал, я вон от этого…

— От офени-то?

В это время в главном стане послышался вестовой барабанный бой и глухой удар в колокол походной церкви. Мрачно застонал колокол. А в Кромах раздался торжественный звон.

— Чу!.. Ох, страшно… Господь идет. Пропала матушка-Русь… Плачь, земля Русская!

XV. ПРИСЯГА ЦАРСКИХ ВОЙСК ДИМИТРИЮ

Офеня в палатке воеводы большого полка… Палатка напоминает собой обширную киргизскую кибитку или вежу и убрана очень богато — увешана коврами, шитыми убрусами, блестящим оружием и другими походными принадлежностями. Посредине палатки — раздвижной стол на складных ножках, с разбросанными на нем свитками, столбцами и отдельными листами бумаги. В серебряной высокой вазе, в форме удлиненной дароносицы, мокнут десятки гусиных, лебединых и орлиных перьев. Бронзовая, итальянской работы чернильница изображает свернувшуюся на камне змею с открытою пастью. В пасти этой находятся чернила для подписания памятей, отписок, приказов, наказов, наград и смертных приговоров.

За столом, на складных сиденьях, сидят главные военачальники царских ратей: молодой Басманов, прославившийся защитою Новгород-Северска от Димитрия-неведомого, князь Михайло Катырев-Ростовский, воевода в большом полку; князь Голицын Василий Васильевич и князь Михайло Федорович Кашин — в правой руке; боярин князь Андрей Андреевич Телятевский да князь Михайло Самсоньевич Туренин — в передовом полку; Замятия Иванович Сабуров да князь Лука Осипович Щербатов — в левой руке; тут же и князь Федор Иванович Мстиславский и окольничий Иван Иванович Годунов да начальные воеводы рязанского ополчения братья Ляпуновы — Прокопий да Захарий.

Татарский облик Басманова с круглою головой и узкими хитрыми глазами под бархатными бровями и открытые лица сидящих рядом с ним Ляпуновых особенно выделяются из сонма воевод. Лицо князя Телятевского, толстое, красное, несмотря на свою некрасивость, заставляет вспомнить хорошенькое личико его дочки Ори-нушки, любимой подружки царевны Ксении, а глаза князя Катырева-Ростовского, заплывшие и потускневшие, никак не могут напомнить его бойкенькой, большеглазой «дурашки-дочушки», княжны Наташеньки, тоже любимицы царевны Ксении.

Офеня стоит перед столом и спокойно встряхивает своими русыми с проседью волосами, поминутно падающими на лоб. Всех этих князей-боярушек, окольничих-воеводушек он знавал и видывал, у всех у них во палатушках бывал, иконушки княгинюшкам их да боярыням на золоту казну менивал. Неробкого десятку Ипатушка-иконник.

— Так ты стоишь на том, что он — не Гришка Отрепьев? — говорит Басманов.

— Отчего не стоять? Стою и стоять буду, как на вот этой на матушке, на сырой земле, покуль в нее, матушку, не зароют, желтым песком глазыньки не прикроют.

— Он же и благоверного князя Александра Невского «дедушкой» назвал?

— Он же, батюшка боярин.

— Да, промахнулись, промахнулись святой патриарх Иев с покойничком царем — не на ту птицу кречета выпустили: не поймать теперево этого кречета-грамоту — по всей матушке-Руси летает, — сказал кто-то из бояр.

— А что ж он в Путивле делает? — вновь спросил Басманов.