Лунные горы

Поскольку я плохо понимал их английский, а они плохо понимали мой французский, я жестом хозяина предложил им пройти на участок № 140, и там выяснилось, что усатый человек в английском френче немало вытерпел для того, чтобы теперь свободно ходить по дорогам Кении с тростью в руке.

Его зовут Паул Гитуа, и сейчас он ветеринарный инспектор африканских ферм. Его задача — следить за проведением земельной реформы, учить ухаживать за скотом.

А еще недавно он числился в активных участниках партизанского движения мау-мау. Два брата его погибли в боях. Сам он попал в плен и восемь лет отсидел в тюрьме. Его называли коммунистом, о которых он, вступая в движение мау-мау, ровным счетом ничего не знал.

Мы подарили Паулу Гитуа фотографии наших космонавтов, и он весьма темпераментно выразил нам свою благодарность.

Потом мы распрощались с нашими новыми знакомыми и не спеша пошли к микробасу.

Наши новые знакомые провожали нас, и Мванги Ндегве все держал в руке листок папиросной бумаги, удостоверяющий его право на землевладение.

Экватор. Холод. Надето все, что было с собой теплого. Моросит дождь; ветра нет, и дождь падает прямо, с ровным шумом.

От дождя в сумерках асфальт кажется сине-лиловым, а желтая, с красноватым оттенком земля — красно-коричневой. Африканская тайга, перевитый лианами смешанный лес остались позади. Теперь вдоль шоссе — заросли желто-белой мимозы; из коры ее здесь добывают смолу и добавляют в асфальт. Растут среди кустов мимозы рыжие грибы на черных ножках.

На обочине дороги — деревянный щит. На желтом фоне — черный африканский материк, рассеченный красной чертой. Наверху надпись — «Кения»; вдоль красной черты белым еще одно слово: «экватор», а внизу — высота над уровнем моря: «7747 футов».

Мы прыгаем под дождем у щита, фотографируемся группой и поодиночке, мы необыкновенно счастливы! Не могу представить себе человека, который хотя бы в детстве не мечтал побывать на экваторе, не мечтал постоять так, широко расставив ноги, чтобы одна нога находилась в южном полушарии, а другая — в северном!.. Здесь, правда, нет черты, но за ориентир можно взять щит, его плоскость, и, пошире раздвинув ноги, убедить себя, что находишься ты одновременно в обоих полушариях, а это, право же, незабываемое чувство!

И еще одно удивительное: впервые пересекая по земле экватор, мы движемся из южного полушария в северное!

Дождь и холод загоняют нас в конце концов в автобус. Он пересекает экватор, и через несколько минут мы уже едем по улицам небольшого городка Томсонс-фолс и смотрим на людей в теплых пальто с поднятыми воротниками.

Дома — небольшие, чаще всего одноэтажные. Городок — тихий или притихший под дождем, неброский сейчас, матово-серый, и сумерки и пасмурь заполнили, затушевали улицы…

Вамбуа остановил микробас во дворе отеля «Бер-рис». Мы сидели, не рискуя открыть дверь, потому что дождь усилился и лил теперь тяжелыми ровными струями, но к ровному шуму его примешивался еще какой-то размытый расстоянием шум, и трудно было понять, какой шум идет феном, а какой нарушает фон.

Выйти из микробаса нам, конечно, пришлось, а поскольку в недолгий вояж по Белому нагорью мы отправились налегке, то ни нас, ни гостиничных слуг разгрузка под дождем не задержала.

Мы, приезжие, были одеты, разумеется, гораздо легче, чем многоопытные местные жители, и, когда нас вели по длинному открытому коридору к номерам, я, несмотря на свою в обшем-то неплохую закалку, дрожал и с радостью смотрел на сложенные у каждой двери вязанки дров.

А в номерах, предназначенных нам, уже топились камины. Электрический свет горел в отеле слабо, вполнакала, и потому особенно ярким и дружественным казался широко открытый в комнату камин с решеткой перед ним, возвращавший нас, русских, здесь, в сердце Африки, к диккенсовским книгам… Меня, во всяком случае, а у других могли быть и иные ассоциации, свои собственные.

Я знаю, что такое русская печь, и что такое круглая печка с высоко поднятыми от пола вьюшками, и что такое железная печка времянка, или «буржуйка», как прозвали ее во время революции и первых послереволюционных лет… Я знаю о них многое. Знаю, как пекут подовый хлеб в русской печи и как моются в ней, словно в бане, залезая внутрь. В холодные и голодные годы войны я научился готовить не только в русской печи, не только на конфорках металлической плиты перед ней, но и в круглой, неудобной отопительной печке. Мне приходилось варить в ней суп, очень редко кое-что жарить на остаточных углях (тут требовалось тонкое мастерство в обращении с вьюшкой — когда задвинуть, когда и насколько выдвинуть), и тоже очень редко я позволял испечь себе на углях маленькую репчатую луковицу. Луковица получалась коричневато-сладкой, и я с наслаждением съедал ее, отделяя дольку за долькой (они рвались) и думая о героях Диккенса (им я в то время увлекался), которые жарили себе на каминных углях тосты… У меня для столь элементарного подражания не было ни хлеба, ни камина…