Лунные горы

Я не уверен, что всем моим читателям довелось хоть однажды собственноручно молоть пшеничное зерно жерновами. В них, в жерновах, в верхнем колесе есть отверстие, в которое и сыплется горстями пшеница. Потом, на невидимом стыке между подвижным и неподвижным колесом, зерно не просто размельчается, но тонкая мука отделяется от отрубей, которые постепенно смещаются к краям жерновов и высыпаются из них. Но тончайшая мучная пыль не вся остается в жерновах — она поднимается в воздух, сладко оседая на голодных губах…

Аналогия эта, как, впрочем, и всякая другая, условна, но я вспоминал сладкую мучную пыль, когда мельчайшая водяная пыль водопада Томсона посеребрила ворс моего пиджака и сладко увлажнила губы, еще не освеженные утренним чаем… Тут действовала своя закономерность: чем глубже спускались мы, чем ближе подходили к водопаду, тем крупнее становилась пыль и гуще капель с деревьев — с совсем мокрых, зеленых от мхов и водорослей деревьев, с которых длиннейшими прядями свисали лишайники-бородачи оливкового оттенка.

Мы дошли до крохотной гидроэлектростанции, питающей энергией отель, и увидели, как белые струи воды, падая на черные камни с семидесятиметровой высоты, расшибаются, превращаясь в мутно-коричневатый поток. Но водяная пыль была уже столь густа на дне ущелья, что полуголые гиды наши скорчились от холода, а мы предпочли ретироваться, чтобы не промокнуть насквозь.

Когда поднимаешься, а не спускаешься, то невольно лучше замечаешь все, что у тебя под ногами. Поднимаясь, я заметил проросший в зазорах каменных ступеней клевер… Наш мужественный и деятельный путешественник по Африке Елисеев рассказал в своей книге «По белу свету», как в Александрии египтянин, желая удивить его, забрался в чужой сад и сорвал там обыкновенную нашу белую ромашку, или, точнее, поповник… Елисеев высмеял его и пренебрежительно отбросил цветок.

На меня лепестки клевера произвели совсем другое впечатление — очень тепло стало на душе и очень радостно от того, что они встретились здесь, в Африке.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Томсонс-фолс днем. Окрестности города.

Поездка по Центральной провинции.

Ньеро Тритопс — ночь у солончака.

Возвращение в Найроби. Отлет в Уганду

При ясном дневном свете Томсонс-фолс не показался мне таким тусклым, как ненастным вечером. Наоборот, городок этот свеж и чист, словно вечно омывается пылью водопадов; его невысокие дома под черепичными крышами с навесами над первыми служебными этажами аккуратны, симпатичны, а на улицах — там, где они пошире, — растут можжевельники и кедры, вывезенные с севера.

Правда, и днем улицы Томсонс-фолса не шумны, машин на них сравнительно немного, и преобладают пешеходы и велосипедисты.

Дежурят полицейские — на других улицах их незаметно, но у банка, где мы обменивали доллары на местную валюту, они стоят. На полицейских плосковерхие круглые шапочки — этакий вариант модернизированной фески, — подпоясанная ремнем рубашка, светлые шорты, а ноги до колен обмотаны патти — черной широкой лентой.

На газонах посреди улицы — скромный коврик из неброских европейских цветов, и там, где нет можжевельников, чернеют кипарисы, издали похожие на обгоревшие факелы.

За Томсонс-фолсом — мы ехали сначала на запад, прямо в сторону горы Кения, второй по высоте вершины Африканского континента, — начались поля пшеницы в сочетании с купами круглокронных деревьев… Ей-богу, европейский, даже вполне российский пейзаж. И озерко блестит, как искусственный пруд где-нибудь на Тамбовщине, и чуть курчавятся облака в спокойном синем небе. Только пыль за микробасом розовая, словно подсвеченная снизу, и оседает она быстрее, чем белесо-мучнистая пыль на отечественных дорогах.

Я читал о Томсонс-фолсе в книге Хантера, известного африканского охотника, шотландца по происхождению, умершего в Найроби несколько лет назад… И окрестности Томсонс-фолса представлялись мне отнюдь не такими пасторально-идиллическими. Ведь Хантер приезжал сюда для борьбы с буйволами, губящими крестьянские шамбы, и именно здесь, в джунглях, погиб его верный спутник, охотник из племени масаев.