Лунные горы

Клич-предупреждение дозорных «мау-мау», впервые раздавшийся в Накуру, разнесся по всей Кении, или Кэреньяге, как называют в действительности свою страну — и гору — кенийцы, и стал именем собственным по сути, стал названием всего партизанского движения, охватившего и горы, и равнины, и города, и деревни.

У магистрального шоссе, проходящего по днищу Рифт-Валли, то и дело попадаются бензоколонки, причудливо выкрашенные в яркие цвета. Итальянская компания «Аджип» еще не проникла сюда с побережья. Здесь конкурируют «ШЕЛЛ» и «Эссо».

По дорогам курсируют автобусы. Ими пользуются только кенийцы африканского происхождения. Автобусы всегда так переполнены, что, по-моему, даже деформируются под дружным натиском тел изнутри: из прямоугольных превращаются в бревнообразные, почти круглые в поперечном сечении.

И конечно, на шоссе полно голосующих, и голосуют они точно таким же способом, как и на российских дорогах. Помимо вечно полусогнутых женщин из племени кикуйю здесь можно встретить и масаек — бритоголовых, с растянутыми мочками ушей, в которые вставлены массивные украшения. Одеты масайки в домотканые плащи, похожие на рогожи.

Уши деформированы и у многих мужчин, принадлежащих к различным племенам. Те, кому надоело таскать украшения — при работе они, наверное, мешают, — обматывают вырезанную и растянутую мочку вокруг верхней части уха. Но и верхняя часть ушной раковины у многих прорезана, и франты вставляют в отверстие костяные палочки — франты, а большинство уже не носит никаких украшений, — в городах и пригородах, во всяком случае.

По составу растительности днище Рифт-Валли неоднородно. Запоминается прежде всего ландшафт с канделябровидными молочаями и акациями, но молочаевый пейзаж нередко сменяется уже привычным низкорослым бушем. А перед тем, как начался подъем к Томсонс-фолсу, Рифт-Валли порадовала нас парковым лесом из зонтичной акации коммифоры.

И последний раз за этот день порадовало нас солнце: на первом километре подъема оно вдруг засияло по-утреннему ярко и свежо, и лучи его упали на плантаций белого пиретрума, на поля, засаженные капустой, на кукурузные поля, на ровные ряды кофейных деревьев… Но едва дорога круче пошла вверх, как сразу же натянуло облака и в окна микробаса ворвался прохладный, смолистый ветер, и повеяло от него чем-то знакомым, чем-то родным…

Я все не мог понять, в чем тут дело, не мог угадать, почему бы вдруг защемило под ложечкой от чуть тоскливого предчувствия нежданной встречи с чем-то давно утраченным, — и все всматривался и всматривался вперед сквозь синевато-белесую туманную мглу, сузившую и без того закрытый горными склонами горизонт, и жадно ловил губами смолистую прохладу, скатывающуюся по мокрой дороге нам навстречу…

И дождался того, чего смутно ждал: микробас, сделав разворот, словно наскочил на резко очерченную стену темнохвойной тайги.

Да — тайги, и да — темнохвойной. Много ездившие в общем-то постепенно утрачивают способность удивляться, но тут я, фигурально выражаясь, от удивления рот раскрыл: мне навстречу медленно плыла тайга, почти такая же тайга, какую я впервые увидел еще мальчишкой в Западном Саяне, на Усинском тракте, ведущем из Хакассии в Центральную Азию, в Туву… Темный, смолистый, холодный лес — и моросящий дождь, не слышный только потому, что гремят лужи под колесами микробаса…

Профессиональная память услужливо подсказала мне, что мы у себя на родине так же ошибочно называем кедром сибирскую сосну — пинус сибирика по-латыни, — как и здесь ошибочно называют карандашным кедром можжевельник, и что я, конечно же, об этом когда-то и где-то читал.

Но что это были за можжевельники! Я видел их всякие — юниперусы (это их латинское родовое название), — я видел их и в наших русских лесах, где они так скромно прячутся под сенью елей и берез, и я видел их на Тянь-Шане и на Памире, где они полновластно владеют целыми горными поясами — выше леса, ниже альпийских лугов.

Но таких можжевельников — с пятиэтажный дом, стройных, как корабельные сосны приладожья, и задумчивых, как саянские пихты, я не встречал нигде.

Удивительно ощущение мрачности — оно ничем не разрушается.

Когда я в мае 1945 года ехал на грузовике из Минусинска в Кызыл, вдоль шоссе, уже высоко в горах, цвели пионы, или марьин корень, как зовут эти цветы в народе. На остановках я выскакивал из машины и срывал цветы — они были пахучими от росы и влажными, и они примиряли меня, неофита, с суровой и мрачной кедрово-пихтовой тайгой.

Здесь, в Африке, на северном склоне Рифт-Валли цветов не было. И вообще мы с детства представляем себе тропики цветущими только потому, что пишут такие книжки для детей люди, никогда в тропиках не бывавшие.

А тропики — они столь же беспощадны, жестоки, скудны на цвет и запах, как арктические пустыни. А если точнее, то на цвет тундра богаче, тундра полна ярких красок и тонких высокохудожественных переходов — там все продуманней, хотя тундра значительно моложе тропического леса.

Но осталось ли хоть что-нибудь от Африки в этой холодной и мрачной африканской тайге?