Ровно в семь вечера Араго вошел в «кабинет Курциуса», который представлял собой довольно просторный, но плохо освещенный зал. Очевидно, постоянный полумрак должен был замаскировать плохое качество ваяния и раскраски восковых персонажей. Впрочем, там и сям виднелись фигуры людей, стоявших перед небольшими мольбертами или сидевших прямо на грязном полу, держа на коленях небольшие альбомы. Здесь вечно толклись ученики разнообразных художественных студий или просто любители рисования: ведь восковые фигуры были идеальными натурщиками. Ходили слухи, что сам Жан-Луи Давид, знаменитый художник, любимец революционеров, а потом и Наполеона, набивал здесь руку в свое время!
Араго прошелся между рисующими, бросая взгляды то на мольберты, то в альбомы. Некоторые наброски отличались почти академической точностью в сходстве с натурой, некоторые именно
Араго поддернул брюки, опустился на корточки и жестом попросил у человека его свинцовый карандаш[106]. Несколькими четкими штрихами он подправил фигуру, запечатленное движение и выражение лица Шарлотты.
– Талант, – пробормотал неудачливый художник, поправляя седой парик, съезжавший на глаза, и покосился через плечо: не обращает ли на них внимания кто-то из посетителей «Кабинета». Но, к счастью, каждый был занят только своим, с позволения сказать, творчеством. – Жан-Пьер, дело срочное! Вчера вечером меня посетила мадам Р.
Он говорил по-французски, но очень тихо: здесь все переговаривались шепотом, друг к другу не прислушиваясь, однако звуки чужого языка могли бы насторожить чьи-нибудь досужие и чрезмерно любопытные уши.
– Мадам Р.? – так же тихо повторил Араго. – Это кто же?
– Личная связь нашего его превосходительства, – пояснил Шпис, намекая на Поццо ди Борго. – Личная! Я эту даму никогда раньше не видел. Она ко мне никогда раньше не обращалась, в посольство не приходила.
– Как же ты ее узнал? – недоумевающе глянул Араго.
– Граф передал мне секретные слова, по которым ее можно узнать. На всякий случай сообщил: словно чувствовал, что понадобятся. И вот такой случай настал. Ее визит имел отношение к тебе, причем самое прямое. Ты бывал на улице Малых Конюшен? Там под видом табльдота в карты режутся?
В голосе Шписа звучала тревога, и Араго насторожился. Именно об этом притоне рассказывалось в последней корреспонденции Лукавого Взора, так что нет ничего удивительного в том, что он отправился туда в ближайший свободный вечер.
…Табльдотом там и не пахло, только стояло на ящике в углу несколько полупустых винных бутылок да немытых бокалов.
Араго посидел за одним карточным столом, за другим, играя осторожно, ставки делая небольшие и не повышая их. Впрочем, нетрудно было убедиться, что там собирались шулера столь отъявленные, что зайти туда человеку случайному, несведущему было равнозначно разорению. Нераспечатанных, новых, а значит, «чистых», то есть не снабженных шулерскими уловками, колод у банкомета не было: каждый игрок волен был пускать в ход свою колоду, пусть даже совершенно истертую и по виду подозрительную. Создавалось впечатление, что постоянные посетители – все как один шулера – играли, видя друг друга насквозь, с целью отточить свое мастерство, ну и не стеснялись в приемах обмана, чтобы разорить случайно забредшего сюда глупца.
Араго был в карточных кругах человеком известным умеренной и отнюдь не постоянной удачливостью. Он не опускался до такой глупости, чтобы регулярно выигрывать, какой бы легкой ни казалась добыча. Араго понимал, что игрок должен быть скромен и не тщеславиться своими умениями, ибо, находясь за щитом неизвестности, он может действовать свободнее, не навлекая на себя подозрений. Однако в карточном клубе на улице Малых Конюшен он вдвойне хотел бы избежать внимания к себе, потому что его интересовала в данном случае не сама игра, а собрания поляков и их болтовня. Поэтому сюда наш герой явился в гриме. Кстати, и этому научил его в свое время умелец Шпис! И это был отнюдь не грубый театральный грим, а истинное, тонкое мастерство, которое Араго осваивал с большим удовольствием и овладел которым если не в совершенстве, то достаточно хорошо, чтобы его маскировка оставалась незаметной даже при дневном свете, а не только при снисходительных свечах.