Lost structure

истины нет ни места, ни формулы 172. "Человек незрел вовсе не из-за природной ущербности, он —

извечная недохватка, прирожденно перезрелый, и вот в этой-то витальной béance рождаются его

желания, швыряющие его в историю, которая состоит из пустот, разрывов и конфликтов" 173.

Таким образом, уроки Фрейда это уроки трагического, и оптимизм американского психоанализа, старающегося снова включить призрачное "я" в систему норм общественной жизни во имя его

благосостояния, извращает самый дух фрейдовского учения, видящего в психоаналитической

терапии воспитательную процедуру, которая помогает понять наше существование как бытие-к-

смерти. И в этом смысле выводы, извлеченные из лакановского учения, совпадают с тем, что

написано на тех страницах "Бытия и времени", где говорится о "предваряющем решении". Пси-

хоанализ живет под знаком смерти.

И если в дальнейшем в отличие от Хайдеггера для психоаналитика изначальная béance обретает

все более физиологические очертания, то для наших выводов философского свойства это не имеет

особенного значения.

VII.4.

Но самое важное как раз то, о чем Деррида в своем прочтении фрейдовского текста судит с

безнадежной проницательностью: в тот миг, когда эта воплощенная незадача, субъект, замечает, что он

171 J. В. Pontalis, Арrus Freud, Paris, 1965, pagg. 52-53

www.koob.ru

172 Ibidem, pagg. 75

173 Ibidem, pag . 80.

350

вовлечен — пишет ли он, говорит ли — в игру намеков и умолчании, что он оплетен цепью

символов, сознание этого не помогает ему выйти из игры. Мы уже знаем: никакого метаязыка

Другого нет — и значит, не может быть никакого трансцендентального обоснования отношений

субъекта с бытием, о котором он говорит. И у Фрейда его тоже нет, и это становится совершенно

ясно (хотя он и строил свое исследование как ряд метафор, сквозь которые просвечивали смутные

образы письма, сложных машин, ходьбы) из тех последних цитат из "Толкования сновидений"

(Traumdeutung), приведенных Деррида: фрейдовские метафоры и метонимии, используемые им

при описании нейронной структуры памяти, всегда означают пенис, коитус, влечение к матери.

И это могло бы послужить предостережением тем, кто все еще воображает, что он занимается

выявлением последних структур: повествуя о них, вы всегда повествуете о чем-то другом, и уж во

всяком случае вам не удается их обосновать, потому что язык, с помощью которого вы

намереваетесь это сделать, это тот самый язык, чью ложь и должны были разоблачить структуры.

И тогда лучше понимаешь, что так раздражает критику феноменологического толка, и отчего она

задает ликвидаторам структурализма вопросы, которые последним кажутся лишенными смысла.

Именно такая история и произошла с полемикой, развернувшейся вокруг книги Мишеля Фуко

"Слова и вещи" 174.

VII.5.

Действительно, у Фуко нашумевшая и неверно истолкованная "смерть человека" совершенно

очевидно предполагает отказ от трансцендентального обоснования субъекта и, следовательно, осо-

знание того факта, что направления Гуссерль — Сартр, с одной стороны, и Ницше — Хайдеггер, с

другой, совместимы только в узко определенном смысле. Но что любопытно, так это то, что

(вопреки первоначальному впечатлению) сделав выбор в пользу направления Ницше —

Хайдеггер, предполагающий ликвидацию структурализма, автор на протяжении всей книги только

тем и занимается, что разрабатывает структурные решетки в разительном противоречии со своими

публичными декларациями о непричастности структурализму.

Задачи Фуко очевидны: начертить некую карту археологии гуманитарных знаний от их

возрождения до наших дней, в которой он выявляет некие "исторические априори", эпистему той

или иной эпохи, "конфигурации, лежащие в основе различных форм эмпиричес-

174 Ср., например, критические замечания Эцио Меландри в "Lingua e Stile", II, l 351

кого знания , то. что делает возможным формирование знании и теории...175.

Для символического универсума средневековья и Возрождения (Ренессанс у Фуко сохраняет многие

черты средневековья) идея сходства имеет решающее значение; характерная для восемнадцатого века

идея представления, базирующаяся на вере в то, что порядок языка вторит порядку вещей, позволяет

классифицировать существа по особенностям внешнего вида; наконец, в XIX веке понимание жизни, труда и языка как энергии привело к тому, что генетическое описание сменило таксономическое, на

место формального описания пришла органическая витальность, место представления заняла

творческая активность, вследствие чего бытие того, что представлено, не вмещается в рамки

представления 176. И тогда возникает проблематика истоков, человек становится проблемой для себя

самого как возможности бытия вещей в сознании, ему открывается завораживающая бездна, в которую