Любовь к жизни. Рассказы

А собака все время бежала за ним по пятам. Когда он вторично упал, она обернула хвостом передние лапы и уселась прямо против него, глядя на него пристально и внимательно. Теплота и безопасность животного раздражали человека, и он проклинал до тех пор, пока она примирительно не опустила уши. На этот раз озноб овладел человеком скорее, чем прежде. Близок был конец его схватки с морозом; человек проигрывал. Холод заползал в его тело. Мысль об этом подстегнула его; но он пробежал не более ста шагов, споткнулся и растянулся во весь рост. Когда он отдышался и вернул себе самообладание, он присел и стал обдумывать, как встретить смерть с достоинством. Конечно, эта идея предстала ему в несколько иной форме. Его мысль сводилась к тому, что он до сих пор валял дурака, бегая, как цыпленок с отрезанной головой (таково было сравнение, пришедшее ему в голову). Итак, ему все равно предстояло замерзнуть – лучше, если он примет это пристойно. С этим новообретенным спокойствием пришли и первые признаки сонливости. «Это хорошая мысль, – подумал он, – проспать до смерти». Это походило на анестезию. Замерзнуть совсем не так плохо, как иные думают. Есть множество более страшных видов смерти.

Он представил себе, как ребята завтра найдут его тело. Неожиданно он увидел, что идет вместе с ними и отыскивает самого себя. Вместе с ними он обогнул поворот тропы и нашел самого себя лежащим в снегу. Он уже не принадлежал себе, ибо даже тогда он был вне своего тела и стоял вместе с товарищами, разглядывая самого себя. «В самом деле холодно», – думал он. Когда он вернется в Штаты, он сумеет рассказать людям, что такое мороз. Затем мысль его метнулась к старожилу с Серной речки. Он видел его совершенно отчетливо сидящим в тепле и уюте и курящим трубку.

– Твоя правда, старина. Твоя правда, – пробормотал человек, обращаясь к старожилу с Серной речки.

Затем он погрузился в какое-то спокойствие – оно казалось ему самым сладким сном во всей его жизни. Собака сидела, глядя на него и выжидая. Короткий день заканчивался долгими, медлительными сумерками. Костра не было, и никто его не разводил. Собака никогда в жизни не видела, чтобы человек сидел вот так на снегу и не разводил костра. По мере того как день угасал, жадная тоска по огню захватила ее и пересилила все чувства. Эта тоска заставила ее тихо заскулить и опустить уши в ожидании, что человек на нее накричит.

Но человек молчал. Немного погодя собака проскулила громче. А спустя еще некоторое время она подползла к человеку, почуяла запах мертвечины. Она ощетинилась и попятилась назад. Некоторое время она выла под звездами, весело плясавшими по холодному небу. Затем повернулась и побежала вверх по тропе – к стоянке, где, как она знала, были другие люди – те, что добывают огонь и пищу.

Пятно

Я теперь мало думаю о Стивене Маккэе, хотя прежде клялся его именем. Я уверен, что в те дни любил его больше родного брата. Но если еще когда-нибудь мне придется встретиться со Стивеном Маккэем – я не отвечаю за себя. Я не могу примириться с тем, что человек, с которым я делил пищу и одеяло и который вместе со мной перемахнул через Чилкутский перевал, повел себя так, как он. Я всегда считал Стива открытой душой, добрым товарищем, не знающим, что такое мстительность и злоба. Не буду больше никогда доверять своему суждению о людях. Еще бы! Я выходил этого человека, когда он лежал в тифу, мы вместе умирали с голоду у водоемов Стюарта; и он спас мне жизнь на Малом Лососе. И вот теперь, после стольких лет, проведенных вместе, я могу только сказать, что Стивен Маккэй – самый подлый человек, какого я когда-либо знал.

Мы пустились в путь на Клондайк в начале зимы 1897 года, слишком поздно, чтобы успеть перевалить через Чилкут до заморозков. Некоторое время мы протащили свой запас провианта на спинах, как вдруг пошел снег, и нам пришлось купить собак, чтобы совершить остальной путь на санях. Тогда-то мы и приобрели Пятно. Собаки были в цене, и мы заплатили за него сто десять долларов. На вид он этого стоил. Я говорю «на вид», ибо это была одна из самых красивых собак, каких я когда-либо видел. Он весил шестьдесят фунтов и казался отменной собакой для упряжки. Породы его мы так и не сумели определить. Он не был ни волкодавом, ни маламутской, ни гудзонской породы, хотя в нем было что-то от этих собак. И сверх того он походил на собак белых людей, ибо на одном боку, в самой середине желто-бурой спины – а эта окраска была основной, – у него имелось черное как уголь пятно величиной с донышко ведра. Вот почему мы назвали его Пятном.