Любить и убивать

— Что — нет? — осторожно поинтересовался Смирнов, глядя ей в глаза.

— Мужской компании не будет, — не опуская глаз, ответила Ксения. — Я хочу присутствовать при вашем разговоре.

— Зачем, Ксюша? — неприкрыто жалея ее, спросил Дед.

— Александр Иванович, дорогой, родной, любимый! Я все понимаю, я понимаю, что вы хотите оградить меня от людской подлости, грязи и крови, что вы стараетесь сберечь, как вам кажется, чистую и наивную мою душу, что вы стремитесь сделать так, чтобы я никак не соотносилась с преступлениями уже свершенными и с преступлениями, которые могут свершиться. По первому же вашему требованию…

— Просьбе, — перебил Смирнов.

— По первой же вашей просьбе-требованию я поехала на свидание с мамой, встречи с которой я не желала больше всего на свете. И вот сегодняшняя бессмысленная и мучительная для меня операция. Вы ко мне замечательно относитесь, я даже имею нахальство полагать, что вы любите меня, но любите как неразумное дитя. Не надо держать меня в неведении, Александр Иванович, от этого мне только страшней и обидней. Я ощущаю себя тупой пешкой, которую двигают куда-то. Куда? Зачем? По какой причине? Я хочу знать, я хочу знать все.

— Ксюша права, Саша, — негромко и спокойно сказала Лидия Сергеевна.

— Подумай, что говоришь, — укорил ее — не Ксению — Дед.

— Подумала и повторяю: Ксюша права. Она — взрослый и сильный человек, и ей самой надо определиться — с кем она. Сознательно, зная все обстоятельства. И решить — по плечу ли ей эта ноша.

— В любом случае эта ноша ей не по плечу, — грустно заметил Смирнов.

— Я хочу знать. Понимаете, знать!

— Даже если это касается очень близких тебе людей? — уже решившись, спросил Смирнов. Ксения подошла к нему, осторожно погладила по руке.

— Я хочу знать, Александр Иванович.

— Идите на террасу, — распорядилась Лидия Сергеевна, — а я здесь приберусь.

— Ты нам нужна, — напомнил Смирнов.

— Отдохните пока от церемонного обеда, — лукаво и стремительно улыбнулась Лидия Сергеевна.

— Музыку послушаем, — решил Казарян. — Ксения, я привез обещанную пленку. Тащи магнитофон.

Смирнов без сомнений занял главное место — кресло-качалку. Казарян, Кузьминский и Сырцов устроились на хлипком плетеном диванчике (диванчик подозрительно потрескивал), а Спиридонов с Ксенией — на любимой хозяевами приступочке. Из динамиков двухкассетника несся Олег Торопов с песней «О вреде табака» — про то, как директор леспромхоза по решению партийных органов бросил курить. С веселой хрипотцой звучал надменный и нежный баритон, звучал как двадцать пять лет тому назад. Как давно это было! Это было вчера!

Ксения непроизвольно шевелила губами: подпевала про себя.

Песня кончилась, и зазвучал голос, просто голос, без гитары:

«Ромка, я согласился записаться у ребят-звуковиков с условием, что одну пленку мы изготовим специально для тебя. Сейчас, записав песни, ушли деликатно ребята, оставив меня с микрофоном один на один. Я не пьян, но и не трезв, я недавно опохмеленный — то состояние, в котором можно сказать слова, непроизносимые ни в пьяном, ни в трезвом виде. Я вас, дурачков, — тебя, Санятку, Алика — очень люблю и уважаю. Позавчера… позавчера ли? Но черт с ним, не имеет значения… Я, вероятно, сильно обидел Саню, пообещав написать песню о гениальном сыщике-милиционере, который ловит преступников с закрытыми глазами. Я чуть ли не при каждой нашей встрече уличаю Алика в конформизме. Я при любом удобном случае втыкаю тебе за то, что ты снимаешь фильм по идиотскому сценарию сволочи и бездари Фурсова. Сегодня ночью я проснулся и в кошмарном бодрствовании понял, что я — большая скотина по отношению к вам. Я, почти два года безропотно проживший с изломанной и плохой девицей в доме вождя, имею ли право осуждать вас? Вас, которые через много-много лег пронесли единственное и нерушимое — дружбу троих. Пусть бьются носороги, пусть рвут друг другу глотки волки, пусть жирует и властвует самодовольная коммунистическая шпана, но ни носорогам, ни волкам, ни партийцам не дано разрушить вашу крепость чести, добра и верности. Я завидую вам, Рома, а может, хватит все на троих да на троих? Возьмите меня четвертым. Не подведу».

Без паузы зазвучала странная песня «Солдаты в ночи». Ночью, в кромешной тьме, вооруженные до зубов солдаты, рассыпавшись в цепь, идут в наступление, не зная куда и не ведая на кого. Уж не видно ни зги, уже не видно соседа, и ужас охватывает солдат, каждого поодиночке. Приказ — стрелять в любого, кто попадется на пути. Теперь одна задача: не попадаться на пути друг друга. Но раздается выстрел, и раздается дикий крик. Но громом, неизвестно откуда, звучит приказ-ободрение: «Молчи, молчи! Мы — солдаты в ночи!»

Звучно щелкнуло: кончилась пленка. Казарин выключил магнитофон, вынул кассету и сказал:

— Это, пожалуй, единственное, чего у тебя нет. Дарю тебе, Ксюша.

Ксения встала с приступочки, быстро и стараясь так, чтобы не заметили, тыльной стороной ладони смахнула слезы, подошла к Казаряну, взяла кассету и поблагодарила шепотом:

— Спасибо, Роман Суренович. Я перепишу и верну ее вам.

— Не утруждайся и пользуйся. Это — уже переписанная.