Лицей 2022. Шестой выпуск

— Я не спрашивал.

— Надо было спросить, конечно, — вклинилась в разговор Маша.

— Чего пристали? Вон телефон ихний на холодильнике. Звоните и болтайте с ними хоть весь день.

— Интересно, почему родителей не нашли?

— Чего их искать? Алкаши какие-нибудь.

Максимов, которому лень было думать и понимать чужие беспокойства, прихлёбывал чай. Работа в реанимации была для него рутиной. Негативные эмоции могло вызвать бодание со страховщиками или составление графиков отпусков — но только не пациенты.

— Почему вы так решили?

— А ты видела его? — прикрикнул Максимов на Машу. — Он весь битый. Всюду следы от ремня. Кто его порол?.. Вот парниша и утёк ночью, пока мамка с папкой не проснулись. Не переживай, не твоё это дело, Маруся. И ты, Руднев, не раскисай. А то чего-то прикипел к этому бандиту мелкому, — сказал он и засмеялся. — Он тебе кто?

— Что по дежурству? — спросил Руднев, поняв, что больше ничего не добьётся.

— Какой род — такой приплод, — не затыкался Максимов. — Менты с ним разберутся.

День пролетел в диком темпе. Давно не случалось таких дней. В приёмном — невероятная толчея. Пациенты сыпались в реанимацию, будто за дверями шла война: девочка, тяжелая политравма, падение с четвёртого этажа, нестабильные переломы, ушибы, разрывы внутренних органов, спасибо, череп цел, грудничок, шесть месяцев, стеноз пищевода, остановка дыхания, потом младенец, пневмоторакс, дренаж, ИВЛ.

Когда немного стихло, Руднев навестил безымянного мальчика. Тот спал и дёргался во сне. Седативные сны часто кошмарны. Теперь, когда лицо мальчика было свободно от кислородной маски, Илья мог разглядеть его подробней. Он смотрел остановившимися глазами на незнакомого ему ребёнка и будто бы вновь видел сына. Вот мальчик пробудится, откроет глаза, расклеит сухие губы, и тогда Руднев скажет ему «прости», много-много раз скажет.

— Позовите, как проснётся, — попросил он дежурную сестру.

— Будем переводить?

— Переводить рано. И ширмой прикройте его, чтоб не боялся.

— Илья Сергеич, он, когда очнулся, всё звал кого-то и плакал.

— Кого?

— Не знаю. Мы пропофол ему дали… Панику убрали.

— А не спросили его, как звать?

— Да ну!.. — отвернулась сестра. — Он же, говорю, невменяемый пока.

После были две плановые, но смещённые во времени операции. Маша ассистировала молча. Она точно выполняла указания, не переспрашивала, но имела какой-то робкий, даже плаксивый вид. Может быть, Руднев путал робость с обидой? Но, как ему казалось, он никогда Машу не обижал. Да, бывало, прикрикивал, чтоб дело шло быстрее, но то была понятная грубость. Он разучился разгадывать человеческие повадки, ему всё чаще хотелось махнуть рукой: какая разница, обида это или робость, манипуляция или честное чувство?

Удаления паховой грыжи и аппендицита шли одно за другим, и каждая операция заняла не больше получаса. Заза шутил, как Илья вчера заблудился в чистом поле и звал на помощь. Он изобразил испуганный, якобы последний в жизни крик, и вышло так смешно, что все в операционной затряслись от гогота. А пока смех надувал маски, Заза перевязал и отсёк червеобразный отросток. Никто, кроме Ильи, не заметил, как лица сестёр и врачей, окаменевшие этим тяжёлым утром, смягчились и потеплели. Девочке, упавшей с высоты и наречённой помирашкой, предстояла длительная реанимация и, если повезёт — если вытянет — целый ряд операций. Её тяжелое спасение, казалось, было вчера, и о нём все забыли. А сейчас Заза со словами «ой, блин, чего за херню я отрезал?» вытаскивал отёкший, гноящийся аппендикс, и всем стало легче от этой маленькой победы.

— Над живыми не плачем, а только улыбаемся! — приказал Руднев, войдя в палату интенсивной терапии.

Мать девочки утёрла белые щёки. Закивала.

— Говорите с ней.

— Я говорю-говорю! — стала защищаться она. — Ей уже лучше? Она слышит?

— Ей тяжело, но она борется, — ответил Руднев.

— Но у неё даже синяков нет!

— Нас больше волнует её сердце. Оно сильно пострадало при падении. А сейчас на него легла большая нагрузка, потому что другие органы тоже получили травмы. — Илья проверил показатели. — У неё есть папа? — спросил он, не припоминая, что видел его в реанимации.

— Ему пришлось отъехать.

— Скажите папе, чтобы он тоже был рядом.

— Да-да. Знаете, он боится.

— Чего?

— Быть здесь. Ему очень страшно.

— Понимаю, — сказал Руднев, изображая улыбку. — Мужчины — самые трусливые создания на Земле.

— Понимаете? У вас есть дети?

— Ф-ф-ф, — выдохнул он. — Нет, детей нет. Но, пожалуйста, убедите отца, что он должен быть тут. Это поможет его дочке.

«И ему самому», — добавил он в мыслях.

Он обернулся к третьей койке.

— Почему не отгородили? Я же просил!

На Руднева смотрели испуганные глаза. Он подошёл к мальчику, и, пока катили ширму, Илья стоял над ним.

— Ну ты как, боец?

Мальчик молчал.

— Здесь сильно болит?

Руднев легко коснулся груди больного, в которой терлись друг о друга переломанные ребра. Почувствовав прикосновение, грудь мальчика заходила от частых, почти лихорадочных вздохов. Руднев отнял ладонь. Он увидел, как мальчик жмурится изо всех сил, прогоняя от себя незнакомца и пришедшую с ним боль.

— Да что же ты? Не бойся.