Лицей 2021. Пятый выпуск

В отличие от линейного отделения, пациентов в реанимации запоминаешь обычно не по имени и фамилии, а по номеру палаты и койки. В девятой реанимации семь палат на три или четыре койки, соответственно первой цифрой обозначается палата, а второй — номер кровати. То есть, например, пациент три-два — это третья палата и левая койка у окна. Над кроватью — стандартная табличка с ФИО пациента, возрастом, диагнозом и другой важной информацией, но на неё обращаешь меньше внимания, чем в линейном отделении. В ОРИТе волонтёр не столько помогает пациенту и поддерживает его, сколько облегчает работу медицинского персонала. В самые тяжёлые дни (конец апреля — начало мая) бывало, что в начале смены на кровати один пациент, несмотря на все усилия врачей, он уходит, ты замываешь его кровать к приёму другого, его привозят и размещают, а перед уходом со смены персонал снова просит продезинфицировать кровать и застелить новое бельё, так как и привезённого не смогли спасти. В такие дни смертность за смену могла составить и пять, и семь, и даже десять человек.

В линейном отделении есть время узнать пациентов — мы их анкетируем, общаемся с ними, знаем какие-то подробности их жизни. В реанимации очень мало пациентов в сознании, они все в проводах и трубках, за этим очень сложно понять и запомнить личность. Я знаю по фамилиям всех пациентов родной первой хирургии, но в реанимации мы помним их по койкам. Два-четыре (вторая палата четвёртая койка) — исключение, у него есть фамилия, имя и отчество, характер, история. Дмитрий Игоревич Жуков, родился и вырос в небольшом городке Архангельской области, живёт в Москве, пенсионер, но продолжает работать инженером в проектном бюро. Он попал к нам в начале мая, ухудшился, перевели в реанимацию, подключили к ИВЛ, долго был в коме, а потом его показания стали улучшаться. Его экстубировали, он начал дышать сам, хоть и через маску, потом есть, потом говорить и смеяться. Говорил он много и охотно, помимо волонтёров завел себе друга в палате. На кровать два-два привезли мужчину его возраста. В перерывах между кислородотерапией они разговорились и даже выяснили, что родом из одного города. Более того — служили в одной части, но в разные годы. В общем, много у них было совместных воспоминаний о молодости. Постепенно их разговоры становились всё короче, Два-Два говорил всё тише и тише. Его состояние ухудшалось, врачи приняли решение об интубации и введении его в медикаментозную кому. Друг затих, больше не было весёлых воспоминаний, а главными собеседниками Дмитрия Игоревича стали волонтёры. Каждый раз, когда мы входили в палату, он просил нас сказать, какие показатели у его земляка. Цифры становились всё более неутешительными. Несмотря на усилия врачей, Два-Два уходил.

Я зашла во второй ПИТ в начале смены — привыкла обходить все палаты, здороваться с теми, кто в сознании, и смотреть, кого перевели за ночь. Бросилась в глаза пустая кровать Два-Два. А Дмитрий Игоревич поднялся на подушках навстречу мне:

— Увезли его. Только светало, а ушёл земляк.

Он примолк, я взяла его руку.

— Вот выпишусь, надо будет съездить на малую родину, двадцать лет там не был. И он, — кивнул в сторону опустевшей кровати, — каждый год туда собирался, а так и не доехал. Видимо, поеду я, за двоих.

Дмитрий Игоревич пролежал в реанимации ещё почти две недели, он был грустнее, чем раньше, и меньше шутил. Однажды вечером я увидела по базе, что его перевели в линейное отделение. Там его точно будут называть Дмитрий Игоревич, а не Два-Четыре.

Спасительная сила норвежской драматургии

Среди постоянного балансирования между жизнью и смертью остались те, кто запомнился надолго. Вот в четвёртый ПИТ на вторую койку перевели из линейного Нору Эдуардовну Мяккинен. Она чем-то похожа на сказочную колдунью — её длинные седые волосы спутаны, на худых руках отчётливо выступают вены. Отзывается на имя, но спрашивает, где она, снова и снова. Врачи подключили её к приборам, но она нервничает и срывает с себя всё — датчики с электродами, пульсоксиметр, манжету тонометра, пытается вырвать мочевой катетер.

Буквально через несколько минут в эту же палату переводят другую пациентку, и персонал фокусирует внимание на новенькой, а меня просят последить, чтобы «моя» оставалась с датчиками и не навредила себе. Аккуратно придерживаю её полупрозрачные руки с ярко-алым маникюром, потрескавшимся на кончиках. Пытаюсь найти контакт, называю её по имени, ведь оно такое красивое и редкое. Нора Эдуардовна постоянно повторяет, что ей больно, она устала и не справится. Чтобы ненадолго отвлечь её, расспрашиваю о семье, пытаюсь узнать, из какого она округа Москвы. Она почти не идёт на контакт, но из обучающего тренинга я знаю, что даже когда пациент не улавливает смысл наших слов, он может понять интонацию. Поэтому как можно мягче говорю ей:

— Ваше имя напомнило мне об ибсеновской героине, все считали её слабой, а она проявила огромную силу.

Внезапно Нора Эдуардовна перестаёт говорить о боли и берёт меня за руку. Тихо, но отчётливо произносит: