Лицей 2021. Пятый выпуск

Вот первая коммуникация. Артём Викторович — мужчина около пятидесяти, интубирован, находится на парентеральном питании. Он долго и внимательно смотрит на меня, потом опускает взгляд вниз. Видимо, указывает на ноги. «Наверное, ему жарко, просит убрать с ног простынь», — приходит мне, упакованной в недышащую защиту, мысль. Заворачиваю простынь почти до колен. Его взгляд меняется, из просящего становится грустным и чуть страдающим. «Эх, в разведчики не возьмут!» Спрашиваю голосом: «Вам же жарко? Я вам ноги раскрыла. Так лучше?» Артём Викторович не может ничего сказать, лишь взгляд становится ещё более грустным, он снова опускает его в сторону ног. «Смотрите внимательно, глаза вам всё скажут, — учили нас на инструктаже, — голос использовать не нужно, ведь человек не может вам ответить». «А вдруг поможет», — думаю я. Внимательно и, возможно, слишком долго смотрю пациенту в глаза, тщательно прокручивая в голове мысль: «Чем-я-мо-гу-вам-по-мочь?» И тут, как озарение, я почти слышу его, но на деле читаю по глазам: «Я замёрз. В ногах лежит плед. Укройте меня». Беру в руки плед и глазами указываю на него: «Я правильно вас поняла?» — «Да, да, вот так. Меня знобит. Прямо до шеи укрывайте. Теперь хорошо, спасибо». — «Я новенькая тут. Не сразу поняла вас. Простите. Поправляйтесь!» — глажу его взглядом по голове. Выхожу из палаты. Дорогой мой Артём Викторович, я не забуду этот первый разговор глазами никогда!

Вначале кажется: ну что там можно глазами передать? Оказывается, если свести брови, чтобы между ними появилась складка, то это почти всегда означает, что человеку холодно. Чуть выкатить глаза и повести ими из стороны в сторону — жарко. Указать движением глаз на часть тела и чуть сморщиться — болит. Поднять брови — пациент спрашивает, как его состояние. Закрыть глаза и как бы слегка их прищурить — спокойно, всё в порядке. До чертежей подводной лодки, конечно, далеко, но нам вполне достаточно.

Приходит ковид — уходит стыд

В реанимации у меня абсолютно атрофировалось чувство стыда и смущения. Наверное, у врачей оно пропадает ещё во время учебы, но нас, волонтёров, оно терзало в первые месяцы. Тем более что живы и ярки были воспоминания личные — когда другие врачи меня до пандемии осматривали и даже брали на операционный стол, я очень просила прикрыть грудь. Хотя не хирург ли чаще всего видит человеческую плоть?

В первый месяц работы я жутко смущалась пациентов. Наверное, заражала и их своим неуместным в этих стенах чувством. Потом потихоньку осваивалась — вначале избегала мужских палат, затем не делала никакого различия; стеснялась обнажённых пациентов и старалась прикрыть их простынёй, но со временем поняла, что это не обязательно. А уж когда пришла в реанимацию, где пациентам не положено никакой одежды, начала осваиваться.

В больницах границы интимности отсутствуют, обнажённое тело там естественно. Одежда — привилегия идущего на поправку или не сильно тяжёлого пациента. Одежда — оболочка, которая символизирует, что пациент близок к миру здоровых — ещё или уже. Чем дальше пациент продвигается в глубь больничной системы, тем меньше одежды на нём остаётся. В приёмном покое ещё возможна верхняя одежда, в палате — домашняя или ночная сорочка с халатом, в реанимации — ничего. В этом есть что-то мистическое — голыми родились, голыми и приближаемся к пределу жизни.

Запахи я перестала замечать после трёх месяцев в больнице. Нет, это не симптом ковида. Просто я перестала морщиться и избегать естественных человеческих запахов. Каким титаническим трудом я сдерживала рвотные позывы, когда меняла первый в жизни памперс! Ко второму десятку стало легче, завтрак уже не рвался наружу. После сотого памперса это стало рутиной, не ужасной, не противной, а просто не самой любимой. В дилемме «сменить памперс или померить температуру» я по-прежнему предпочитала второе, но, как и в выборе между «внести эпидномера в базу или проанкетировать пациентов», это были рутинные занятия, от которых не пытаешься отвертеться всеми силами.