Лицей 2021. Пятый выпуск

Через три года после войны матери Степана Верховского пришла маленькая посылка и письмо от незнакомой женщины. Она писала, что во время перезахоронения павших воинов в Калининской области нашла рядом с останками старый портсигар, в котором лежали листочек бумаги с данными о владельце, фотография девушки и недописанное письмо некой Капитолине.

И даже спустя годы Капа оказалась к этому не готова. Пяти лет молчания как будто бы не было. Она не знала, почему Стёпа перестал писать с фронта. В том, как она для себя понимала положение вещей, он просто не смог, не нашёлся, не вспомнил, не доехал — он просто чего-то не сделал. И единственное, к чему она была по-настоящему готова — это его неожиданное появление на пороге. Вслух о Стёпе вспоминали очень редко. И по совести никто, кроме Капитолины, не верил, что Степан вернётся. Все ждали от неё бури, чего угодно, но только не того, что, взяв письмо, она тихо ойкнет и станет молчать, как несвершившаяся жена и просто как несчастная женщина.

Я жалел Капитолину. Жалели все. Однажды вечером она пришла ко мне и сказала: «Веня, я теперь тоже курю». Шёл дождь, и мы тихо сидели на крыльце, она курила и кашляла, обличая лёгкий запашок бормотухи, затем беззвучно плакала. А потом вдруг повернулась ко мне, посмотрела пристально, улыбнулась, и в этот момент большая тяжёлая капля дождя сорвалась с крыши и шлёпнулась ей на нос. Она по-детски сморщилась и поцеловала меня.

Капитолина, без сомнений, знала о своей притягательности и принимала её без лишних волнений, гордыни и эмоций. Довольно рано она научилась по-девчачьи ею пользоваться: кто-то пособил, кто-то подсказал, кто-то извинил. Взамен она давала немало — свою белозубую улыбку. Её манкость и глаза с томной мягкой поволокой могли с лёгкостью открыть в ней искусительницу, будь в ней хоть капелька шарма. Впрочем, и ветреницей она никогда не была. Стёпу Верховского она знала с детства. Он был старше и всегда ей очень нравился: сперва потому что был шофёром, а потом — просто так получилось. А Степан поначалу её даже не замечал, но в какой-то момент увидел и — просто так получилось. Знаешь, я всегда считал, что когда «просто так получилось», то это по-настоящему. Но, предательски поддаваясь соблазну целовать Капитолину в ответ, я об этом не думал. И постыднее того, что это была именно она, могло быть только запоздалое раскаяние.

В раскаянии какое-то время я жил затворником. Сделался нелюдимым и неприветливым сычом. Да и привечать особо было некого, я всё время проводил в тайге. Видели меня разве что промысловики, лесник да егерь. Сказать, что я скрывался от Капитолины, было бы неправдой. Правдой было то, что я скрывался от Алёны. И если бы не точащая мысль о том, что я, как заячья душа, сижу в кустах, я бы с удовольствием вовсе пропал где-нибудь в дебрях тайги. Проходив в отшельниках всё лето, я решил увидеться с Капитолиной — ни за чем. Что ей сказать — бог его знал. Просто так, бестолково увидеться и бессмысленно помолчать. С того раза со мной она встреч не искала, но повинную голову меч не сечёт.

Несколько дней я стерёг её у молочной фермы, но не встретив ни разу, дерзнул пойти знакомой дорогой и впервые не к Алёне. Так я узнал, что ещё летом Капитолина уехала поступать в Томское ремесленное училище. Пока топтался у калитки, ко мне вышла Алёна. Помню, подумал: «Если дома, значит, ещё не жена». Сказала, что уже стали волноваться — как в воду канул, а потом затрещала о том, какая Капа у них молодец: по чистой случайности сумела сделать паспорт и уехала. Тогда в колхозе получить справку для выдачи паспорта было почти что фантастикой. А без него, как и сейчас, никуда было не деться. Но в тот момент я смотрел на Алёну и не слышал ни единого слова. «Не иди за него», — сказал. Она глянула на меня своими хитрыми глазками и спросила: «А за кого идти?» И я смалодушничал. Спросил: «Приспичило?» А она мне своё: «Веня, ты что, дурак?» — и обиделась. Да, дурак! Потом в деревне мололи языками, что свадьба якобы в январе. И это была жирная точка! Но, когда накануне своего восемнадцатилетия поздним ноябрьским вечером в страшную снежную заверть я руками откапывал от сугроба окно в комнату Алёны Шестаковой, я говорил себе, что точка не пуля. В тот вечер я проклинал на чём свет стоит и лютущий буран, и непроглядную темень, и бестолкового себя: «А за кого идти?» За кого, за кого? Разумеется, за меня.

Чтобы ты понимала, во что твой дед ввязался, напомню про погоду в Сибири. Зимой сугробы с человеческий рост и выше считались обычным явлением. Дома заметало под самую крышу — стихия одолевала. И увидеть на рассвете бодренького мужичка с лопатой в руках, откапывающего окна и двери, было делом самым обычным. Но тем вечером у меня лопаты не было. Скрипя зубами и роняя крупные капли пота на заснеженный наст, я боролся с метелью, поскуливал от того, что она была всё же проворнее, и с каким-то остервенелым восторгом вспоминал большую отцовскую — с крепким берёзовым черенком. С чем была та борьба на самом деле — с сугробом, с окном, с чувствами к Алёне или с собой — мне было неясно, но закончилась она, когда я получил по голове треснувшей наледью, сошедшей на меня с козырька. Ничто в том доме было не ново. Обвал расчистил окно, а в нём, всматриваясь в ночную заиндевелость, с ружьём наперевес стоял школьный учитель. И мне пришлось вылезти из сугроба, поздороваться и зайти. Беседа не заладилась с самого начала. Долго сидели и слушали, как ходит маятник и глухо тикают настенные часы. Трофим Иванович отстукивал пальцами по костлявым коленям нечто заводное и нервозное. И в этом было что-то невыносимое! С самого начала было ясно, что он постоянно мажет мимо такта. В какой-то момент я не выдержал и стал отбивать ритм костяшками по столу, чтобы его выровнять. Но, углядев в моём поступке злой умысел, учитель всучил мне лопату и отправил откапывать его двор от суземков целиком. Вскоре вышла Алёнка, спросила, зачем приходил. Я сказал, что за ней. И она ещё долго стояла, кутаясь в шаль, смотрела сквозь меня, и отчего-то её надсадное молчанье казалось зверски тяжёлым.

А декабрь выдался прекрасным! Сухим и трескучим, как это часто бывает в Сибири. Знаешь, тот день просто был: сильный на восходе солнца мороз, слепящие блики на снежных пихтах, ёжиковые волоски на крупе игреневой лошади, скрип санных полозьев и лёгкое жжение на щеках и кончике носа. Таким я сохранил в своей памяти утро субботы, когда поехал брать в жёны Алёну Шестакову. Главный день в моей жизни! Скажу честно, мутная для меня история: что нужно было делать, чтобы жениться, я не знал. Поэтому просто увязался за приятелем Федей-цуциком и его Машей, мать которой по знакомству заранее договорилась с председателем об их дне регистрации. Посадил в сани Алёнку, завернул её в тулуп и повёз в Сельсовет. Федя-цуцик и Маша должны были идти первыми, но в последний момент все поджали хвосты. Говорили, что не страшно, а оказалось как-то не по себе. Ждали Федю — парень потел и курил, как дышал, потом психанул и попросил меня пойти первым. Как ты понимаешь, цуциком он был неспроста. Я взял за руку Алёнку и пошёл. Удивительно, на что способна человеческая память! Я помню тот коридор, как будто шёл по нему вчера. Ощущалась хорошо протопленная печь и незабываемый запах сельского казённого учреждения — запах бумаг, химических чернил, дерматина, влажных валенок, вымытого пола и ещё бог знает чего. А потом была затянувшаяся волокита: выясняли, где первая пара брачующихся, искали книгу регистрации, записывали данные, вопросы — ответы, роспись и долгая подготовка официального свидетельства. Поздравления: Алёна — моя жена! День был редким. День был тихо прекрасным. Когда Федя-цуцик спросил, почему так долго, я не смог сказать правду. Иначе было бы разочарование. Клянусь, мне хотелось музыки. И я сказал: «Гимн Советского Союза наизусть спрашивают. По-другому не расписывают. Алёна забыла третий куплет, пришлось петь за неё два раза». И тут понеслась — моя любимая свистопляска: и «О-ой!», и «Я ведь только первый помню!», и заливистый смех Алёны, и председательское в форточку «Будет кто ещё?»

Музыка была! Разворачивая сани, я заглянул в окно казённого кабинета, и увидел, как в ответ на затянутое «Знамя советское, знамя народное» председатель растерянно встал из-за стола и, расправив парусом грудь, вытянул руки по швам. Я уезжал под слова гимна «Союз нерушимый», плутавшие в звуках нестройного двухголосия, и думал: новая жизнь — начинается здесь, вот она — передо мной. Я ехал домой. Я и моя жена, дочь школьного учителя, Алёна Трофимовна.