Лицей 2021. Пятый выпуск

За зиму 43-го Капитолина не получила от Степана Верховского ни одного письма. Летом она уже готовилась к худшему, но похоронка тоже не приходила. Тогда Капа твёрдо решила, что он просто не имел возможности писать — на войне такое случалось, — и продолжала ждать. Осенью она взяла себя в руки и совершенно по-бурундучьи стала собирать всякую информацию про Волховский фронт, на котором воевал Стёпа. Она объезжала соседние деревни, с кем-то ругалась в горвоенкомате, обходила деревенских солдат: «Ефрейтор Верховской Степан Фёдорович, Волховский фронт, такая-то стрелковая дивизия, такая-то зенитная батарея, хоть что-то?». Но новостей о Степане не было. Зимой Капитолина бегала к чокнутой знахарке — бабке Шушарихе. Та прогнала её, хотя и сказала, что письмо от него будет, но много позже. И всё. В войну даже доброе слово безумного стоит немыслимо дорого. Для Капы этого было достаточно. Она успокоилась и уже не сомневалась.

Всё это было очень горько. Постоянный непосильный труд и заботы о простейших потребностях в войну не оставляли места для романтики. В банальной животной тревоге за близких не было ничего сентиментального, как и не было особых эмоций в положении о самых скромных граммах хлеба за двенадцатичасовую работу полуголодных, плохо одетых детей, в страшный мороз по пояс в снегу тягающих брёвна. Нутряным и трогательным это стало после того, как поднялся белый флаг.

Летом 45-го с тяжёлым ранением ноги с Первого Украинского домой был отправлен Трофим Иванович. К его трогательному речевому дефекту на коварную букву «л», которая упорно ему не давалась, добавились хромота и нервный тик глаза после контузии. Вкупе эти изъяны карикатурили бы каждого, но только не учителя Шестакова. Его и без того непростую наружность они напротив усложняли.

От природы в его лице было что-то породистое, лишённое суеты, почти что интеллигентное. Но, помимо новых внешних особенностей и усталости на грани изношенности, война добавила его облику какой-то неумолимости, и от того прежние трогательные нотки ни в одном из своих проявлений были отныне ему не к лицу. Теперь, когда он улыбался, его правый глаз непроизвольно закрывался и «цвиркал», как говорил сам Трофим Иванович. И всякий раз от этого делалось не по себе.

К осени многие, кто остался в живых: целёхонькие, израненные, покалеченные — отвоевавшиеся вернулись домой. В нашу деревню возвратилась меньшая половина. Почти треть из них была изувечена, но для тех, кто их встречал, это было не важно. Стёпа Верховской не вернулся. К концу войны он уже два года официально считался «пропавшим без вести на поле боя». Капитолина не понимала, как к этому относиться, и продолжала его искать. Она безуспешно обращалась в различные районные инстанции, потом добралась и до областного военного комиссариата, где много раз заполняла анкеты на имя начальника управления по учёту пропавших без вести, в графе «родственное отношение заявителя к разыскиваемому» всегда писала «жена». И всё равно — ничего.

Вскоре вернулся и товарищ Лепёшкин, в годы войны старший повар при полевой кухне. Когда он вновь приступил к работе в пекарне, я напросился к нему в стряпуны, и он меня взял, потому что я был здоровым — требовалась недюжинная сила, в те времена тесто на хлеб месили в корытах руками только мужчины. Алёна, как и мечтала, устроилась в железнодорожную стройбригаду «Барнаул — Артышта-2». Потихоньку подлатались прохудившиеся без хозяев кровли, восстановились упавшие заплоты и завалившиеся колодцы, и послевоенная жизнь не спеша покатилась дальше по ухабам в повозке без рессор. Ибо, как ты помнишь, Антон Павлович Чехов говорил, что Сибирь рессор не признаёт.

И ещё я решил взяться за ум. Впервые в жизни. Ради неё.

— Алёнк.

Но снова тишина была мне ответом, не от того ли, что я имел неистребимую привычку болтаться под её окнами?

— Алён, айда завтра записываться в библиотеку?

— В какую? — отозвалась.

— Сельсовета.

Алёна вынырнула из окна с её любимым вопросом, не сдурел ли я — туда было двенадцать километров пути. Считала, что мне лишь бы прохлаждаться. Но я знал, что, если вынырнула, значит, пойдёт. И полез к ней в окно, только на этот раз меня остановил глухой тяжёлый подзатыльник от Капитолины. Ругалась на чём свет стоит, дескать, манеры у меня обормотские постоянно шататься у чужого дома и в окна лезть. Стянула за штаны обратно на улицу и долго с укоризной смотрела, а потом сказала: «Оперился, а лучше бы поумнел».

Скажу тебе, тогда-то я и понял, что к Шестаковым ходить — костей не соберёшь! Лупили меня что одна, что вторая. Но на следующий день мы с Алёной записались в сельскую библиотеку, и у нас появились общие интересы: у меня поводы, чтобы с ней встречаться, у неё причины, чтобы меня терпеть. Так потихоньку мы по-настоящему подружились. Я узнал, что её любимая ягода — ирга, что она хотела научиться играть на горне, но Капитолина не разрешала дудеть в доме и спрятала от неё мундштук, что до войны она умела готовить китайский красный суп и что, возможно, она, как отец, тоже станет учительницей, разумеется, после того, как построит железную дорогу и получит за неё грамоту и орден Ленина.

Ты спрашивала меня, когда я понял, что у меня есть музыкальные способности. Никогда! Я никогда бы этого не понял сам. Время и условия жизни совершенно не содействовали тому, чтобы развивать в себе творческие таланты и стремиться к высокому искусству. Какой там! До войны в деревне было тяжело, с началом войны стало на грани — человеческих сил, разума, возможностей и смерти. В моей парадигме искусство было самое незамысловатое: быть.

Музыка ко мне пришла вместе с ней.

Играть в своей голове на воображаемых инструментах я начал именно в тот период. В библиотеке стоял патефон. Господи, что это был за патефон! Сейчас такого не найти. Библиотекарша — светлая женщина! Она открывала для нас читальню по воскресеньям, потому что во все остальные дни мы работали, и оставляла на пару часов одних. Кто-то скажет, коллекция пластинок была нищенская, а для нас это была настоящая сокровищница. Юрьева, Утёсов, Шмелёв, Шульженко — ты таких и не знаешь — и гвоздь любого концерта: танго «Брызги шампанского» де Люкьеси. Алёна ставила пластинку, шла танцевать — в детстве сестёр учил отец, и тащила меня за собой. А я не умел, и мне приходилось делать вид, что я человек-оркестр — очень занят, играю сразу на всех инструментах. Хотя добрую половину из них тогда и в глаза не видел.

Музыка — один из инструментов чувствования. Она очень сенсорное явление, очень плотное и объёмное. Когда ты слушаешь её с закрытыми глазами, ты будто оказываешься в комнате своего воображения — помимо звучания, у неё всегда есть температура, цвет, фактура и ярко выраженный запах. Она не создаёт атмосферу, она содержит её в себе. И это именно то, что застревает в нас, и от чего мы не можем отделаться, как от навязчивой мухи, час или весь день после случайно услышанной песни по радио. Наверное, тогда я и сделал свой первый шаг в искусство: от быть к чувствовать.

Однажды я попытался поцеловать её. Как-то раз зимой я провожал Алёнку домой. Всю дорогу слушал её трескотню, любила девка разводить демагогии. Стали прощаться, и вдруг на меня что-то нашло. Я пошмыгал носом, посмотрел на луну, потоптался на месте и схватил её за ворот. Смешно. Она дала мне по лбу обледенелой варежкой, сказала своё любимое: «Веня, ты что, дурак? Вон мужики стоят курят, увидят же», — и ушла в дом. А вдалеке, где-то в самом конце улицы, в кромешной тьме мерцали искорки папирос, которые её испугали. Но, оставшись один посреди заснеженной улицы, я вдруг вспомнил, что однажды эти искорки уже видел во время войны, когда зимой в голодный год бескормица гнала волков из тайги к людям.