Пока мы выясняли, животное он или нет, дед догадался, что он Чебурашка, и сказал: «Я болею за тебя!» — и повернулся ко мне, а потом к мадам Эдер: «А за тебя я болею ещё больше!» И, нацепив очки, развернул газету и на этом расслабился.
— Так не интересно! — верещала мадам Эдер. — Как понять: животное это или нет? И, кстати, просветите, это мальчик или девочка? Абсолютно андрогинное существо! В следующий раз лучше уж пойдём гулять в горы. Для твоей когнитивности тоже полезно.
— Я только за, — поддержал мой дед. — Ты же как-то предлагала поехать в Цуг, вот и поедем.
— Когда это? — спросила мадам, елозя глазами по закромам своей памяти.
Он оторвался от газеты и спокойно сказал: «Когда вы катались на велосипедах у озе…», — и погас.
Турецкий марш Моцарта, пожалуйста!
Память — штука избирательная и беспринципная. Что хочет, то и выдаёт! Живёшь себе и помнишь день, время, что происходило, где, а кто — шиш!
Мой дед с какой-то юношеской ретивостью подался вперёд и, защищая музыкальный инструмент, преградил ей дорогу. Тогда она подошла к нему впритык и, не сводя с него своего по-бандитски злобного взгляда, со свистом содрала свою бумажку со лба. Перевернула, прочитала, в ужасе отшатнулась, а потом, шлепнув её на очки моего деда, сказала: «Сам ты цыганский барон!» — и с ярко-багряной полоской над бровями вышла. Но по традиции всё же вернулась — с его нотными листами, чтобы рявкнуть ему в лицо: «Да, Веня! Ты — животное!» — и ухарски швырнуть их в открытое окно с видом на Цюрихское озеро.
Занавес.
11